Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.

Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся… Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.

Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.

– Одноглазый, – сказал Мишель, – отдохнули – и будя! Пошли… Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.

Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти…

Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.

Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.

Нам стало слышно захлебывающееся завывание.

– Ау, ау, ау, ааа, – выл кто-то в такт грохоту барабана.

Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.

Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь.

Ночь и планета были все – настежь.

Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все.

И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.

В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, – кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?

Обнаженный человек, извивающийся, лупящий в бубен, взывающий, взвывающий, казался точкой, мускулистой точкой, которая стягивала вокруг себя шевелящуюся ночь, столб пламени, подвывающих, неясно видных в толпе людей.

– Нуте-с, – сказал Тихон, – он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо – из огнеметов.

Что мы и сделали.

Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись, попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес.

Я ожидал, что начнется паника, но жрец остановился и выкрикнул нечто гортанно-клекочущее.

Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных, но очень поворотливых теней и кинулись к деревьям, на которых уже распускались огненные опасные цветы.

– Молодец, – похвалил Тихон, – сначал насчет пожара распорядиться, а уж потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик.

Жрец приложил рупором ладони ко рту и вывел в импровизированную таким образом трубу эдакую "галорию", эдакую переливчатую руладу, что я моментально вспомнил киносеанс и начальника школ.

Тиша ответил так же, но значительно хуже. Несколько раз срывался на фальцет и дал "петуха".

Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе.

– Тоже мне – меломан, – недовольно буркнул Тиша.

– Как ты языкам скоро выучиваешься, – с откровенной завистью произнес Мишель.

– Пошли, – не обратив на комплимент никакого внимания, сказал Тиша, – зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба.

И мы сделали шаг к поляне, один-другой.

Жрец выкрикнул что-то пронзительное, разрывающее ночь – и мы услышали согласный, словно на раз-два, шорох-шарахание вправо-влево людей, невидных нам, но дающих нам проход.

– Ох ты, – восхитился Федька, – как у них дисциплинка поставлена! Как на параде!

– У них, – лениво объяснил Тихон, – вся жизнь как на параде. Этого не тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей.

– Тюу, – огорченно протянул Мишель, – сколько я к вот таким ни летал, все думал: ну, раз голые и в шкурах, то, блин, свобода!.. А, блин, ни хера нигде свободы нет.

– Вот чем хорош иностранный язык, – задумчиво заметил Тихон, – любую глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь.

– Не скажи, – обиделся Мишель, – здесь наоборот. Тебе что-то мудрое втолковывают, а ты думаешь, глупость лепят.

Жрец ждал нас, широко расставив ноги. Тяжело дышал.

В наступившей тишине был слышен только треск костра. И откуда-то издали донесся пронзительный крик птицы.

Словно отвечая ей, гортанно выкрикнул нечто повелительное жрец.

– Чего? – поинтересовался Мишель. – Останавливаться?

– Да нет, – Тиша махнул рукой, – это он своим.

Мы услышали слитный шорох.

– На колени брякаются, – вслух пояснил Валентин Аскерханович.

Жрец выставил перед собой ладонь. Мол, стоп, машина! Тпрр, каурка.

Тихон, прижав руки к груди, что-то объяснял жрецу, так и не опустившему руку, словно бы ладонью обороняющемуся от нас.

Тиша обернулся к нам:

– Сейчас вам танцы показывать будут.

– Что он еще сказал? – спросил Мишель.

– Что слонозмей, – вздохнул Тихон, – очень волнуется… Завтра, вероятнее всего, – припадок. Вовремя прилетели, завтра полюбуетесь… Так… фрукты, ягоды, напитки и прочее – не жрать, не хлебать, не лакать. У нас все есть. У "отпетых" собственная гордость…

Мы сидели, отделенные от людей этого леса костром. И они так же зыбко, ненадежно видели нас, как и мы их…

Зато мы увидели очень хорошо, яснее ясного, нечто косматое, змееобразное, похожее на гигатскую мохнатую гусеницу, вползающую меж нами и костром. Ее движения были вальяжны и победны. Отвратительное сытое сладострастие изгибало каждое сочленение ее тела.

Диего заорал и стал стаскивать огнемет.

– Сидеть! – прикрикнул на него Тихон. – Сказано тебе – танцы! Сидеть – не рыпаться, не позорься. Что он у вас такой нервный? – обратился он к Мишелю.

– По сортиру соскучился, – угрюмо буркнул Мишель.

Диего стер пот ладонью со лба.

– Извините, бормотнул он, – я думал, это – оно.

Не тушуйся, – посмеялся Тихон, – это не оно, а они… Видишь, воон там – ножки-ноженьки?.. Вот… Оно ты уже видел. И завтра еще увидишь, как оно их кушать будет.

"Гусеница" заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится мохнатый, выползший из глубокой расщелины, одетый во многие шубы червяк. Теперь-то было заметно, что кожа этого червяка, этого гиганта сшита из множества шкур зверей. Я распознавал шкуры медведя, волка, кабана… В извивах, в извитиях червеобразного тела внезапно мелькала, будто вспыхивала искаженная последней предсмертной мукой морда зверя – медведя, вепря или кого-то вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными ныне, чуть не бутафорскими клыками…