Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Закат

– Соберано, – провозгласил Валме по-кэналлийски и вызывающе понизил голос, – я понял! Из здешних малиновок и Лисенка выйдет недурной птице-лисо-умник.

– Хорхе, – не моргнув синим глазом, подхватил Ворон, – виконт намекает на герб Фельпа.

– Надо сказать, – сурово уточнил Марсель, – что никто из нас, включая маршала Савиньяка, не может понять, как покончить с его, то есть ее, девственностью.

– Я думаю, – негромко предположил Дьегаррон, – все дело в том, что эту фельпскую девушку никто по-настоящему не любил.

Марсель не подавился только чудом.

– Вы правы, маркиз, – спокойно перешел на талиг Ворон. – Наше затянувшееся отсутствие может обеспокоить дам. Они вообразят себе что-нибудь ужасное.

Алва поднялся, и Лисенок последовал его примеру. Внизу мало что изменилось. Разноцветные удодцы по-прежнему вовсю порхали. Этери чинно беседовала с супругом, Коннер пил с Шеманталями, Бадильо изнемогал в схватке с окружившими его кагетами. Только алатки не было видно нигде.

Наверное, она могла уйти или хотя бы попытаться. Опасным черный олларианец не казался, разве что признать его бредом, а себя свихнувшейся старухой. Вот это было бы по-настоящему страшно, куда страшней смерти, но Матильда не сомневалась: она в здравом уме и растрепанных чувствах сидит на каменной скамье, а рядом торчит не пойми кто, дважды ее спасавший, а на третий раз попросивший об услуге, о чем она позорно забыла.

– Было восемь, стало семь, а теперь девять . – Когда-то ее высочество бубнила под нос названия рек и имена знаменитых витязей. – Не расплескать колодцы, встать там, где дóлжно… Кэртиана смотрит в Закат и ждет… Проклятье родилось из спасенья… ничто не ушло до конца… Вроде помню, но не понимаю. Другие тоже не поймут.

– Должны понять. – Она видит олларианца, стену, звезды над головой, и они отливают красным. Раньше на небе была одна красная звезда – Фульгат, а теперь, выходит, все?

– Я вернусь к себе и все запишу. Пусть читают…

– Если вы сумеете это сделать, я уверую в чудеса. И в то, что тень живет без света, а смерть без жизни… Звезды не изменились, фокэа, не бойтесь. Этого не бойтесь.

– Чего мне бояться?.. Вы не знаете, что со львом?

– Вы умеете удивлять, а я умею не понимать… Просто не понимать чужих слов, как любой из вас. Что за лев? Зачем он вам?

– В Агарисе, на кладбище… Вы меня загнали на могилу Эсперадора, там был каменный лев… Потом он… Твою кавалерию, не знаете, и ладно!

– Знаю. Это не было сном, фокэа, и львом тоже не было. Туда приходили, пришли и в ту ночь. Вам просто повезло. И мне…

Да уж, что повезло, то повезло… Напоследок.

– Слышите, фокэа? Они идут. Я уйду – они станут видеть; вы скажете – они запомнят. Только не ждите, не слушайте, не отвечайте, пока не скажете все.

– Я, кажется, обещала!

Аспид не ответил – пропал, оставив темноту, в которой что-то запыхтело и затопало.

– Зверю цена жизнь , – да, именно так, – жизнь цена зверю, а смерть – цена зову…

– Вот ведь неразумная! Мало того что смерть всуе поминаешь, так еще и на стену влезла, ровно не овца заблудшая, но ящерица! Слуг расшугала, Дьегаррона в печаль ввергла, маршал же в печали ослу подобен или, того хуже, медузе сопливой. А если б ты во тьме сей шею сломала?!

– Пошел вон! – с наслаждением прорычала ее высочество. Бонифаций явился удивительно вовремя: их никто не слышал, и епископа не было жаль, как Дьегаррона с его несчастной головой.

– Ну поори, поори… – Что-то более черное, чем сама тьма, тяжело плюхнулось рядом. – И кошка орет, а коту свое дело делать не мешает. Даровал вашей сестре Создатель голос, дабы истинные чувства скрывать и гордыню лелеять, ибо слабы вы…

– Хряк!..

Чего-чего, а скрывать свои чувства Матильда не пыталась. Не могла она их скрывать и не хотела. Женщина еще никогда и ни на кого так не орала. Все невысказанное, кое-как запитое, придушенное подушкой, рвалось наружу. Обвинения, упреки, обиды толкали друг друга, будто лезущие в ворота овцы, и отара эта была бесконечной и нелепой. Матильда охрипла, в горле пересохло, но она кричала и кричала, пока совсем рядом с неба что-то не обрушилось. Раздался клекочущий визг, захлопали мягкие крылья.

– Ладно уж, – пророкотало из тьмы. – Отпускаются сквернословице сей грехи ее, ибо не ведала она, что творила, когда по младости, когда по дурости, а когда от горя великого.

– Очумел? – почти миролюбиво прохрипела принцесса. Она уже вывалила все, что могла, и теперь внутри было пусто и почти спокойно. – Нужно мне отпущенье твое… свинячье!

– Нужно, а то бы с чего ты исповедоваться во грехах удумала? Грехи тяжки, так и я тяжек, и ты не пушинка. Кони наши нас любят, а мы грехи свои любим и таскаем, пока с копыт не свалимся. Так не дам же я тебе того. И Дьегаррону не дам, не для его шеи ты камень и не для его спины ноша.

– А меня сюда не Дьегаррон притащил, а ты. Наврал и притащил… За каким котом свинячим? Лакать и без меня можно, хоть с кагетами, хоть с козлами. – Хотелось выпить – не вина и не касеры, простой воды. Болели ободранные ладони, и было страшно спускаться по крутым щербатым ступеням, очень страшно… – Переговоры, свидетель, война… Какая война? Бочке ясно, никто никуда не пойдет, а лето кончится, так и не пройдет… Горы.

– Вот ведь, – одобрил Бонифаций, – прокричалась и поумнела. Опять же отпущение просветлению способствует. Только чист я пред тобою, как родник, и не было в словах моих лжи, как нет яда в вине и греха в радости. Быть от тебя пользе великой, если шею по дурости не сломаешь. Ну кто тебя на эту верхотуру затянул?

– Я устала, – вдруг призналась Матильда. – Устала и хочу воды, а потом спать… И оставь в покое Дьегаррона. Ну, возится он со мной, и что? Отвечает он за всех, кого ему подсунули, а я еще и принцесса, пусть и тухлая. Куда ему от такого счастья деваться? Он же мне в сыновья годится, холере старой…

– Да не он молод и не ты стара! Мякина у вас обоих в башке, вот в чем беда. Он тебя боится, ты себя боишься, это я никого не боюсь. Так что заживем душа в душу, когда драться не будем.

Она не поняла. Ослышалась. Спятила. Онемела.

– У нас сим делом король заправляет, – спокойно объяснил олларианец, – а нет, так регент или же Проэмперадор, так что дозволит и благословит. И нигде не сказано, что я сам не могу. Лекарь тут у нас был, ногу ему раздробило, не собрать. И что ты думаешь? Сам себе топором оттяпал. Некому было, а подыхать не хотел. Ну а я Создателя в наш с тобой союз втравлю, овца ты заблудшая…

Мистерия продолжалась. Лисенок со всей братской нежностью оберегал находящуюся в деликатном положении сестру от ужасов войны. Он ничего не сказал о гайифских солдатах в сердце Кагеты, за него это сделал запутавшийся в политической паутине сестрин свекор. Баата выдохнул: «Умоляю, молчите!», но старый бакран успел вывалить столько, что дальнейшее запирательство бедной Этери лишь повредило бы. Все начиналось сызнова. Марсель успел дважды пересчитать настенных удодов, но так и не понял, по какому принципу их разместили и почему одни были размером с Эвро, а другие с пол-Котика. Возможно, художник так представлял перспективу, а может, удоды символизировали казаронство, где размеры – ничто, а фанаберии все. Марсель уже подумывал о том, чтобы вклиниться в ставшую не слишком оживленной беседу и спросить, но тут Алва, смакуя вино, напомнил, что у Талига обязательства перед Бакрией, а не перед Кагетой и что, вторгнись гайифцы в Бакрию, верный своим обязательствам Талиг…