Андрей Басирин - Убить Ланселота

– Еcли к утру, – почесал в затылке Ганхель, – то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить.

– Не рассуждать! Ваше дело – приказ.

Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь.

– Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно?

– Так точно, господин профос.

Неумолимый перст передвинулся в сторону Пампфеля. Тот попытался отодвинуться, однако палец следовал за ним:

– Ты, Пампфель, разберешься с пленниками. Согласно процедуре. Чтобы не плодить поддельных фальшивок к бессмертным творениям Базилиска. Уяснил?

– Будет сделано, господин профос.

– То-то же. Исполнять!

Старый служака оборотился к скульптору. Глазки его сузились. Ойлену профос не доверял, а уж где недоверие, там и ненависть.

– Смотри, каналья. Обманешь – я тебя в бараний рог. Самолично в глину закатаю! Будешь вторым Глинниусом. Смотри мне! – повторил он уже в дверях.

Дверь хлопнула. У господина профоса были причины для спешки. Вся эта история с взяткой и попыткой побега пахла дурно. До возвращения герцога ему предстояло обстряпать дело по-свойски. Обелить себя, свалить вину на Эрастофена. Следы замести.

Так что мешкать не стоило.

– Зачем это, интересно, помост? – поинтересовался Ойлен, когда профос ушел.

– Для доннельфамцев. Чтобы, значит… – Пампфель замялся, подыскивая нужное слово, – порезантировать новую скульптуру. Вклад в мировую культуру Базилиска-батюшки. Ну что, поднимаем прохиндея? Девушка, примите позу потрагичнее.

Мрамор принесли быстро. Глиниус оказался существом воистину незаменимым: расторопный, деятельный, ответственный. Как и все големы, впрочем. Ойлен успел не раз пожалеть, что раньше ему таких помощников не попадалось.

Молоток скульптора застучал по зубилу. Забулькало вино. Дело стронулось с мертвой точки.

Хоакиново заклятие обладало одним интересным свойством. Пока стрелок жил в Деревуде, оно никак не проявлялось, но стоило покинуть насиженное место, и тайное стало явным. Чих воздействовал не только на Хоакина, но и на пространство вокруг него. Иначе говоря, любую местность превращал в Деревуд и сторожку, где Хоакин впервые встретил Бизоатона. Изменения – крохотные, почти незаметные – бежали по Базилисковой Камении, преображая стражников, камергеров и поваров.

– Ганхель, дружище. Ты пьешь? При исполнении?

Стражник удивленно уставился на кружку в своей руке:

– И правда. Что это я?

– Придется доложить герцогу. Извини, дружище. Сам понимаешь: долг есть долг.

– Да я ничего. Понимаю, не впервой… Но ты уж и на себя донеси, Пампфель. Я видел, как ты укусил куриную ногу. О, вот опять!

Солдаты удивленно посмотрели друг на друга:

– Дисциплина ни к зверю. Совсем разболтались, – и вновь принялись за вино и еду.

Тем временем Тальберта терзали муки творчества. Глыбища мрамора с грохотом передвинулась. Потом еще и еще. Голем вытер пот, обмахнулся скатертью, которую сорвал со стола, и заявил:

– Вот так вот. Всю жизнь – камни. Камни, камни, камни. Все в подземелье. Как сланец последний.

– Сюда двигай и помалкивай. Да осторожнее!

Мрамор ожесточенно заскрежетал. Скатерть взвились, словно знамя.

– Э-ге-гей, на волю! – вдруг выкрикнул голем. – На природу, люди! Сень лесов зеленых. Ждет, манит, трепещет!

Тальберт постучал по глыбе зубилом, прислушиваясь к звону. Чем-то звук ему не нравился.

– Лиза, сядь правее, – приказал он. – Вот так. Голову Хоакина – на колени. Так, хорошо. Взгляд любящий. Еще любящее! Хорошо. Вы, крохи, – в первый ряд.

Инцери и Маггара покорно устроились в ногах Лизы. Тальберт все не мог поймать композицию. У двери бушевал голем с двумя кружками пива в руках:

– …У богатых – отобрать! Бедным – все раздать! Сладок воли вкус! Я теперь разбойник – Веселый Глинни Ус!

– Эй, толстопузый, потише там! – рявкнул скульптор. – Здесь храм искусства, а не кабак. Ну крылатенькая, сейчас мы из тебя ангелочка сделаем. Взгляд построже… да, да. Ручки сложи молитвенно. Крылышками потрепещи.

Он взялся за молоток, напевая:

Полетели на пол крошки мрамора. Тальберт повернулся к стражникам:

– А что, мерзавцы, осталось там выпить хоть на полглотка?

– Осталось и больше. Выпьем за землю справедливости.

В руке скульптора появилась чаша.

– А нам? – возмутилась Фуоко.

– Зажилил? – поддержали крохи.

– Вам тоже. Пьем за вольных стрелков!

– За Ланселота!

Свершилось чудо. Над землей понеслась удивительная сила, преображавшая Террокс. Подмастерья в портняжьих лавках вздыхали, глядя на зеленое сукно. Принцессы замирали подле гобеленов с кострами, котелками и оленятами. Дочери мельников роняли решета в задумчивости.

В деревудской чаще икнулось сутяге Дофадо. Виконт, которого остановили воины без знаков различия на доспехах, потянулся к шпаге.

– Что такое?! – фальцетом заверещал он. – Это произвол!

Толстуха с развратными глазками потупилась:

– Ничего страшного, сударь. Ваш обед, сударь.

– Что? Засохшая булка со шпеком? Двухгрошовая сосиска, завернутая в увядший лист салата? Стакан воды? А это что?

– Грамота от шарлатана в подтверждение наших привилегий. И счет за пир, устроенный в вашу честь.

– Триста дублонов? Помилуйте, это же форменное вымогательство! Грабеж, одним словом.

Негодяи придвинулись, в руках их заблестели ножи. Виконт переводил с одного разбойника на другого ненавидящий взгляд.

– Таковы традиции вольных стрелков, – извиняющимся тоном пояснил Реми. – Вы ведь поддерживаете их, не так ли? Вы же не выступите против вольностей и свобод, дарованных нам шарлатаном?

– Не выступлю? Не выступлю, говорите? И еще как выступлю!

Легкий ветерок пронесся над соснами. Спесь слетела с лжестрелков. Сила преображения достигла Деревуда, забирая разбойничье благословение, унося его в доннельфамский лес. Виконт подбоченился:

– Прочь, канальи. Самозванцы! Истинный разбойник никогда не унизится до двухгрошовой сосиски. Убирайтесь!

Зазвенела шпага. Шляпа Реми Дофадо лишилась обоих полей. Разбойники разбежались, не пытаясь даже узнать, чем закончится столкновение с разъяренным виконтом. Великолепный коммерческий проект Неддама де Нега потерпел крах.

Ганхель отбросил в сторону кубок. Пригладил усы.

– Пора мне, братцы. Побегу собирать бюргеров. – И к Тальберту: – Точно к утру? Не опозориться бы.

Скульптор прижал руки к груди:

– Вне сомнений, господин стражник. Верно, как то, что меня зовут Тальберт Ойлен.

– Ну смотри. А то его светлости не объяснишь, что за пагуба эти романы.