Андрей Басирин - Убить Ланселота

– Готово, – объявил Гури. – Музыка!

Грянула музыка:

выводил хор.

Все пути к отступлению оказались отрезаны. Мускулистый бретер крякнул, поплевал на ладони и взялся за лестницу. Раскрутил на бечеве свинцовый грузик, зашвырнул на балкон.

На балконе поднялась суматоха. Едва дуэньи привязали лестницу, как появилась Джинджелла – в бело-голубых шелках и небесной мантилье. Ножка в кружевных панталонах твердо стала на ступеньку. Первая красавица Циркона двинулась в путь – навстречу славе.

Вновь вступили музыканты:

– Вашу руку, мужлан, – Джинджела повернулась к Харметтиру, безошибочно распознав в нем старшего. – Ведите меня к карете. И побыстрее.

– Это вы мне, сударыня?

– Кому же еще?

Голос красотки показался Оки несколько хрипловатым. Да и плечи у нее были широковаты. И походка – не по-женски тверда. Лица разглядеть не удалось, девушка стыдливо пряталась под вуалью.

– Сеньора… – учтиво начал он.

– Сеньорита, остолоп. Пошевеливайся!

Оки как-то сразу все понял и погрустнел. С тоской подумал он о «Свинцовой Чушке», о минестроне по-умилански и спагетти на сыщицкий манер. Что-то подсказывало ему, что цирконской кухни отведать придется не скоро.

Он резво вскочил на облучок. Харметтир неуклюже-галантно попытался открыть дверь, но Джинджелла его оттолкнула. Подхватила юбки, взвилась в воздух – совершенно по-ведьмински – и оказалась в карете.

гремело над домами.

– Вперед, – шепнула девица. – И поторапливайтесь. Обман скоро раскроется, и нам следует быть подальше отсюда.

Оки не растерялся. Он щелкнул бичом и завопил:

– Аррррья-ха!

Лошади рванули с места галопом. Прыснули из-под копыт зеленщицы и букинисты, бретеры и цветочницы.

– Н-но-о, залетные!

Флажки на крыше кареты затрепетали. Громада дворца двинулась назад и в сторону; радостными криками огласилась толпа. В лицо Харметтира полетели шелковые тряпки. На глазах Джинджелла превращалась в одноглазого проходимца. Тальберт содрал с лица вуаль и объявил злым шепотом:

– К северным воротам, живо.

– К северным, северным, хорошо. Но кто вы?

– Неважно. Я только что из Доннельфама. Я знаю то, что вы знаете и что не хотите, чтобы знали другие.

– Ясно. Тогда в путь.

Большой Процент хотел что-то добавить, но в окошко кареты дробно постучали. Тальберт отбросил задвижку. С потоками воздуха внутрь кувыркнулся Гилтамас.

– В «Чушке»! – захлебываясь, пропищал он. – В «Чушке» засада! Офицеры тайной канцелярии!

– Мои листья, – вздохнул Большой Процент, – Плакали мои капиталы…

Колеса отчаянно загромыхали: карета вынеслась из городских ворот.

доносилось снаружи.

– Ну и ладно. Так тому и быть.

Случалось ли вам проснуться, умыться, позавтракать, собраться на работу и вдруг обнаружить на столе вещь, которой там никогда не было? Куклу, изображающую раненого ребенка, человеческий череп, шляпу охотника на чудовищ?

Никакого пробуждения не было, понимаете вы. Хочешь не хочешь, а придется просыпаться еще раз. И хорошо, если по-настоящему.

Нечто похожее и произошло с Лизой. Она осторожно провела ладонью по портрету, стирая пыль.

– Значит, Эрастофен и есть тот самый Архитит?

– Да. Он стал гораздо сильнее. Люди поклоняются ему уже целый век, если я не ошибся в расчетах.

– Почему же ты не сражался? Это ведь твой храм.

– А что я могу? – вздохнул Квинтэссенций. – Я-то ослабел… Иногда я прихожу сюда и тихонько плачу в уголке. И еще, извините, вынашиваю планы мести.

– Ну я-то плакать не буду. Что надо сделать?

– Есть один рецепт, но он опасен. Если я не ошибаюсь, конечно.

– Ничего. Говори.

– Казначей Пыли – демон. Он подчиняется общим правилам. Наверное…

– Подчинится как миленький, – уверила Инцери. – Не хочешь – заставим, не умеешь – на плаху.

– Хорошо. Тогда попробуем. У нас есть алтарь Эры. Есть несколько сундуков с магическим барахлом… если оно подействует, конечно.

– Ты предлагаешь вызвать его? В пентаграмму?

– Да. Именно так.

– Хорошо! Так и сделаем.

Инцери подпрыгнула:

– Чур я зажигаю свечи! И пентаграмму черчу тоже я.

– А у нас получится? Извините. Мы ведь не демонологи.

– Справимся, – успокоила его Маггара. – Этим летом я подарила Хоакину одну очень ценную книгу.

– Вот эту? – Лиза достала из сумки «Демонологию от кофейника судьбы».

– Да. С нею мы вызовем кого угодно. Инцери, тащи свечи. Лиза, выворачивай сундуки.

Пламя свечи отражается в стекле. Один огонек в тускло-желтом коконе – из-за него не видать звезд в печном небе. Облака кухонного чада плавают под потолком. Студенты в таверне кричат, спорят, поют. У них свои беды, свои радости: сданный экзамен, посылка из дома, письмо со свежей лилией меж страниц. Хорошо было бы снова стать одним из них. Петь проФедю-эконома, надевать на морду чучела-медведя студенческую шапочку, драться на шпагах с дуэлянтами Рыцарского моста…

Все это в прошлом. Жареная утка никогда не снимется с вертела и не умчит в небо, как бы старательно ни крутил кухонный мальчуган ручку. Вино не пьянит, сон не идет. Плохо Хоакину.

– Ты совсем не видишь снов? Никогда?

Девушка, что сидит рядом с Хоакином, удивительно похожа на Марьяшу Аллегрезо. Те же волосы рыжевато-серого цвета, тот же остренький носик, тонкие упрямые губы. Привычка вжимать голову в плечи. Она так же убеждена, что все на свете можно объяснить словами. И что, узнав это объяснение, люди станут счастливы.

Еще вчера, до встречи с Бизоатоном, Истессо думал что влюблен в нее. Хотя полно. В нее ли? Влюблен? Что за чары сотворил шарлатан, вывернув наизнанку душу Хоакина?

– Нет, Марьяша. Вижу.

– Я не Марьяша!

– Какая разница?

Хоакину прощается многое. Даже то, что он никак не запомнит, как ее зовут.

– Я вижу всего один сон. Медовая звезда плывет в небе – это моя звезда. И голоса. Множество голосов, задающих один и тот же вопрос. Кто я?

– Глупости. Ты – подданный Тримегистии. Тебя зовут Хоакином Истессо. – Марьяша-не-Марьяша гладит его по руке. – Или же ты имеешь в виду эти новомодные нэнокунийские штучки? Лупить друг друга бамбуковыми палками, а потом указывать на луну?