Сборник - Городская фэнтези – 2008

Белая невеста вышла под вздохи восхищения и стоны зависти. Вся ‑ белизна! платье, фата, перчатки, даже кожа ‑ белые. Гертье взял ее руку и свел Атталину вниз по ступеням.

Перед тем как сесть в черно‑лаковое ландо и поехать в церковь, надо вытерпеть ритуал Лейцев, о котором ходит много толков. Освальд, как ныне старший в роду, как владетельный сьер и мировой судья околы , сиречь округи, должен зарубить свинью. Священник при сем не присутствует ни в коем случае, хотя, наверно, втайне очень хочет. Свенхольм ‑ Свиной, а может и Святой, то есть идоложертвенный Холм, некогда был местом поклонения языческим богам. «Чтобы дом стоял, чтобы дети родились», хозяин посвящает лучшую свинью ревнивым духам земли. Не задобришь их ‑ жди беды.

Прошептав себе под нос: «Мясо и жир ‑ дедам на пир, кровь солона ‑ чаша вина. Деды, берите, добром одарите. Жениху, невесте ‑ целый век жить вместе. Да будет их деток, что на ели веток!» ‑ барон взмахнул широкой старинной саблей. Гости, все как один примерные христиане, толкаясь, полезли к еще вздрагивающей свиной туше, чтобы омочить пальцы в горячей крови, ‑ но первыми допустили жениха с невестой. Втихомолку судачили о тех, на кого попали брызги в момент отсечения головы, ‑ этим везучим до Рождества обеспечены достаток и удача.

Такие вот обычаи живы в эпоху пара, телеграфа и Суэцкого канала. Они рядом ‑ стоит заехать чуть глубже в Ругию, погруженную в тысячелетний сон забвения, сон темных чащоб, сон мшистых и бездонных топей.

‑ Мимо, ‑ едва слышно сорвалось с губ Атталины, стоявшей с отсутствующим видом. Плохой знак ‑ на нее кровь не брызнула, кипенно‑белое платье осталось девственно чистым. Земляные деды отказали ей в покровительстве.

В толчее у свиного тела Гертье заметил странных гостей. Люди двигались плотным месивом, склоняясь и протягивая руки к остывающей луже, и среди рук высовывались шерстистые кабаньи головы с красными глазками ‑ разрывая копытами и тупоносыми мордами пропитанную кровью землю, они чавкали, пожирая ее.

‑ Приняли, ‑ тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

‑ Да? ‑ В ее взгляде блеснула надежда, но слезная пелена отчаяния затмила огонек мимолетной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки‑малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору ‑ верную, твердую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.

‑ Не так заметно, милая. На нас смотрят.

‑ Гертье, вы что‑нибудь знаете?

‑ Нельзя говорить. Крепитесь. Улыбайтесь людям.

‑ Что там было? О ком вы сказали: «Приняли»?

‑ Кабаны ели кровавую землю. Они довольны.

‑ О, матерь Божия… Гертье, Гертье, кто еще вам показался? ну скажите мне! скажите! Днем мой дар покидает меня, а вы ‑ видите…

‑ Пока ничего явного, ‑ Гертье настороженно повел глазами. Если бы что‑то чуждое выглянуло, он бы заметил. Скверно, что все попрятались и затаились, словно перед грозой. Одни кабаны пришли на кровавую приманку, соблаговолили показать себя, но это ‑ слабое утешение. И неживое, и живое, и нездешнее ‑ всё боится духа огня; значит, он близко. Надо каждую минуту быть начеку.

Рука Атталины была напряжена и холодна. В глазах стояли ледяные слезы, застывшие и потому не вытекавшие. Она и верила, и не верила в своего спутника, который явился, чтобы проводить ее к костру. Или чтобы защитить?

Бьют колокола. Цокают копыта свадебных коней. Атталина сидела в ландо, немного опустив лицо, а из памяти выплывали строки баллады о загубленной невесте:

Звон над полями протяжен и мрачен, Колокола не трезвонят, а плачут, Мертвую деву в гробницу несут…

Едва заставила себя войти в церковь. Здесь столько огня!.. Любой огонь ‑ глаз, метящий в нее, содержащий в себе пламенный луч, подобный струе из огнедышащей пасти. Но огни горели ровно и чинно, не колеблясь, и потаенный дух‑убийца позволил совершить таинство брака как должно. Свадебный поезд направился обратно в Свенхольм, на большой семейный праздник. Пиршество и фейерверк, да здравствуют молодые!

‑ Ну‑с, сьер кавалер, отныне вы ‑ женатый человек! ‑ батюшка хлопнул Гертье по плечу. От графа Гальдемара на сажень разило ругским самогоном ‑ где успел нахлестаться?.. ‑ И Атталина с сего дня зовется ‑ сьорэ кавальера! Однажды меня не станет, ‑ батюшка всплакнул, роняя сивушную слезу, ‑ и вы закажете себе перстень с гербом без зубцовой фигуры, так‑то!

‑ Батюшка, загасите сигару, ‑ строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трех метрах от фаты и шлейфа Атталины.

‑ О, кстати ‑ ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.

‑ Через два года. Батюшка, вы забыли ‑ я могу пользоваться приданым только по достижении…

‑ Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!

Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец‑то их оставили вдвоем, наедине с судьбой.

«Гнездышко для голубка и горлицы» было устроено со всей возможной пышностью и выглядело как декорация к манерной пасторали прошлого века. Здесь тоже все принадлежало Лейцам, кроме медвежьего плаща ‑ Гертье за годы охотничьих приключений и житья в холодной квартире на Маргеланде оценил его теплоту и мягкость. Он решил постелить меховое покрывало под ноги новобрачной; пусть ей будет сладко ступать босыми ножками по медвежьей шкуре. До свадьбы Гертье позаботился отдать плащ на реставрацию, распорядившись заменить сукно бархатом; мех просушили, вычистили и щеткой вычесали выпадающие шерстинки.

‑ Неужели все кончилось? ‑ не понимая, как миновал самый трудный день в жизни, Атталина шла прямиком к кровати, пытаясь вынуть булавки, удерживающие фату.

Гертье не успел открыть рот для ответа, как вдруг почувствовал тревожную боль в пальцах. Боль от холода. Что это?

А Атталина шла и шла, ее будто вело на столик, где горел…

«Кто поставил сюда ночник? я же запретил!..» ‑ мысль ослепила Гертье.

Огонь лампы манил, зазывал, шептал: «Ближе… еще шаг… ко мне!»

‑ Милый, я… ‑ Атталина обернулась как во сне, покачнулась. Ее рука, отыскивая, на что опереться, вскинула фату, и невесомая ткань накрыла скромный ночник, поджидавший на столике. ‑ Гертье!!! ‑ завопила Атталина.

Огонь жадно побежал по фате. Атталина заметалась, и горящая фата коснулась платья, тотчас занявшегося ярким пламенем. То был багровый, проворный и хищный огонь, ярый огонь‑пожиратель. Его языки были как руки, смыкающиеся на Атталине, а всполох над фатой смеялся разинутым ртом и глазами.