Вера Камша - Яд Минувшего. Часть 1

Серый бумажный лист, серый день и смерть. Подлая, несправедливая и не удивившая.

В стекло застучали. Часто-часто. Синица. Просит хлеба или чего там они лопают. В Тарнике любили кормить птиц, и те обнаглели. Синицам все равно, кто живет в доме, лишь бы не держал кошек и бросал крошки. Среди людей синиц тоже хватает, ты хоть плачь, хоть вешайся, они будут долбить в окна и требовать кусок. Мозги птичьи, совесть тоже.

Пташка небесная снова тюкнула в стекло. Злость и безнадежность вскипели не хуже шадди, и Матильда от души вломила по раме кулаком.

«… умер… долг мужчин — оберегать женщин… вашим преданнейшим слугой… можете сослаться на меня…»

Внук письма не увидит, его никто не увидит, разве что Леворукий. Говорят, Враг читает горящие письма и смеется. Что ж, пусть прочтет, ей терять нечего, все и так потеряно. Принцесса метнулась к камину, ухватила кочергу, подвинула обвитую огнем чурку, сунула письмо в оранжевое гнездо. Пламя высунуло рыжий язык, на черном сморщившемся листке проступили закатные буквы «глаза… стали синими…»

Удо умер, когда открыл ей дверь из кошмара. Она ушла, а он остался с мертвецами и убийцей. Альдо никогда не признается, но это он. Сначала Мупа, потом — Удо… Один яд, одна ложь, и уже не понять, когда началось.

Сорок лет назад мир уже разбивался вдребезги, тогда и следовало сдохнуть, так ведь нет! Молоденькая жена Анэсти Ракана, поняв, что великая любовь околела, а прекрасный принц обернулся голодным слизняком, всего-навсего напилась и родила Эрнани. Сына называли ястребом, он нашел себе голубку, а бабке остался стервятник. За что?! И что теперь? Не видеть, не слышать, не думать, не говорить? Пить касеру, миловаться с Лаци и возиться с дайтой? Или взять шадов подарок, прийти к внуку и одну пулю в него, вторую — в себя?

Не выйдет, рука не поднимется, в кого б Альдо ни превратился. Это старые господарки всаживали нож в негодящих сыновей, а она не сумеет.

— Гица, — сунул голову в дверь Лаци, — ответ будет? А то ехать далеко, лучше по свету.

Пламя обнимало сосновые поленья, трясло рыжими растрепанными лохмами, смеялось, подмигивало. Огонь везде огонь, и в камине, и в костре, это люди во дворцах одни, в лачугах — другие. На первый взгляд, а на второй — удача меняет лишь мерзавцев. Внука победа изуродовала, Иноходца и Темплтона — нет.

— Гица, что сказать-то?

— Скажи, пусть ждет.

— Да, гица.

Дуглас не должен узнать про Удо. Не ради Альдо: внуку нужны не друзья, а вассалы, но Темплтон придет к королю, потребует ответа, и король ответит. Сонным камнем или кинжалом. Она не должна пустить Дугласа к Альдо, не должна и не пустит.

— Я сейчас, — заверила Ее Высочество огненную пасть, — я сейчас встану.

Тащиться с больной головой во дворец было глупостью несусветной, но от Робера этой глупости ждали все, начиная с Карваля и кончая сюзереном. Разумеется, Эпинэ поехал, хотя клацанье подков отдавалось в висках кузнечными молотами, а по мостовой стелился ядовито-зеленый туман. Дракко брел в нем по колено, точно в болотной траве.

— Жильбер, — не выдержал наконец Иноходец, — глянь вниз, ты ничего не видишь?

— Внизу? — Сэц-Ариж честно уставился на мокрые камни. — Ничего, монсеньор.

Так он и думал. Что ж, значит, Марианна огрела его сильней, чем показалось.

— Монсеньор, — доложил гимнет внешней стражи, — прошу вас к Полуденному подъезду. В Рассветном вестибюле меняют статуи, он закрыт.

— К Полуденному?

— Бывшему Алатскому.

Альдо продолжает чудить с именами, только Алатский подъезд следовало оставить. Ради Матильды. Эпинэ переложил поводья в правую руку, расправил воротник. Увитые облетевшим виноградом дворцовые стены казались осиротевшими.

— Скоро что-то пойдет, — объявил Робер перекрученным лозам, отгоняя сосущую пустоту, — дождь или снег.

— Наверное, снег. — Жильбер торопливо соскочил наземь и ухватил Дракко под уздцы. Жеребец оскалился. Не сожми Эпинэ золотистые бока, услужливому дураку досталось бы за проявленную вольность копытом.

— Не нужно его трогать. — На землю Робер спрыгнул довольно уверенно. Зеленая муть облепила сапоги, заколыхалась, запахла мертвыми лилиями и исчезла. Камни стали камнями, а неподвижный воздух вновь пропитался печным дымом, только пустота никуда не делась. Словно из души что-то выпало, как выпадает камень из кольца.

— Вам не следовало приезжать.

Дэвид Рокслей. Бледный, аж серый, глаза провалились, а виски совсем побелели. Шикарная они, должно быть, пара, у одного виски седые, у другого — прядь надо лбом.

— Это вам не следовало приезжать. — С чего он вообразил, что, когда перестанут стучать копыта, голова пройдет? — Мевен бы справился.

— Я устал сидеть в склепе. — Дэвид с ненавистью дернул графскую цепь. — Хотя пора привыкать.

— Я тоже не вдруг понял, что стал герцогом. — Эпинэ взял Рокслея под руку. — Меня, как и вас, к титулу не готовили.

— Я не о титуле. — Рот графа по-стариковски кривился. — Просто я следующий. Дядюшка Генри с Джеймсом уже в Закате, остался я. Знали б вы, как это мерзко, ждать и не знать, когда и откуда.

— Это меня ударили по голове, а не вас, — попытался нагрубить Робер. — А что вам нужно, так это кружка касеры и десять часов сна.

— Не хочу умереть во сне. — Плечи Дэвида странно дернулись. — Как угодно, но не во сне!

— Закатные твари, нашли, о чем говорить, — поморщился Робер. — Ну почему, скажите на милость, вы должны умереть?

— Потому что это расплата, — очень спокойно ответил Дэвид. — Предатели всегда плохо кончают, особенно на Изломе. На Рамиро нашелся Окделл, на дядюшку Генри — Давенпорт.

— Ну, — напомнил Иноходец, — Рамиро Второго никто не тронул.

— Он не предавал, — мертвым голосом сказал Дэвид. — Как присягнул отчиму и брату, так и служил, а мы с Джеймсом всё знали, так что весны мне не видать…

— Прекрати. — От растерянности Эпинэ крикнул громче, чем следовало, стоящие у окна бездельники удивленно обернулись. — Пойдем отсюда, и кончай молоть чепуху.

— Как скажете. — Дэвид равнодушно кивнул. — Слышали про Удо?

— Карваль рассказал. — И не только Карваль, но с Дэвида смертей хватит. — Никогда бы не подумал.

— Глупо все вышло… Зато теперь он свободен. Добрый день, сударь.

— Вы уже встали, герцог? — Какой же у Кракла бабий голос. Сам высокий, жилистый, а пищит, как маркитантка. — Зря, вам следовало отдохнуть.

— Дела не ждут, — отрезал Эпинэ, обходя косого барона с фланга. — Я должен видеть Его Величество.

Письменный стол был воистину королевским. Эдакая ореховая, изукрашенная резьбой и бронзовыми накладками махина. Еще летом за ним сидел Оллар, обмакивал перо в чернильницу-колодец, подписывал указы и манифесты. Стол не тронули, уцелела и чернильница, а человека скоро убьют.