Олег Говда - Беспокойное наследство

— После договорим, — прошептал нежити и, спеша опередить незваного гостя, выскочил во двор.

— Доброго здравия, дядька Ицхак! — произнес печальным голосом, кланяясь еврею не то чтоб низко, но со всем уважением. — Знаю, что виноват я перед вами и Ривкой, но давайте обсудим это как-нибудь в другой раз. Право слово, не до этого мне сейчас…

— Можно, конечно и позже поговорить… — покладисто кивнул в ответ корчмарь, тряхнув пейсами. — Почему не отложить никчемный разговор на неопределенное время, тем более если речь идет всего лишь о моей девочке? Пусть себе еще немного побегает по селу нагишом. Может, не все жители Михайловки успели рассмотреть какая у нее крепкая грудь и тонкая талия? Я уж и не вспоминаю о том, что Ребекке не приходиться стыдится и всего остального тела, особенно той части, которая по капризу природы, расположена сзади и чуть пониже спины… Ну, господин казак понимает, о чем я намекаю?… Да?

— Не надо меня величать выше чести, дядька Ицхак, — потупился парень, понимая, что без веской причины, неприятных объяснений избежать не удастся. — Я всего лишь новик, и казаком называться не заслужил пока.

— Ой, я вас умоляю, пан Куница, — с завидной небрежностью отмахнулся жид. — Сегодня новик, завтра — казак. А если послезавтра ваши же товарищи вас атаманом называть станут, или каким-нибудь сотником? Как тогда прикажете моей бедной голове запомнить все эти войсковые премудрости? Лучше не делайте мне умное лицо и не увиливайте от ответа…

— Дядька Ицхак, вот хоть побожится, — вздохнул удрученно Тарас. Переговорить шинкаря не прибегая к откровенной грубости, до сих пор не удавалось никому. — Мы с Ребеккой всего лишь заплутали в лесу, а потом — и вовсе потеряли друг друга из виду… Я так и не смог ее найти. Ночь же, темно…

— Кто б сомневался, пан Куница, — опять затарахтел жид. — Я давно подозревал, что если пригожую девицу раздеть догола, то в лесу станет гораздо светлее. Тем более — ночью. Вот только мне бы не хотелось, чтобы вместо факела использовали мою девочку. Да и будущему зятю такая бесцеремонность в обращении с Ребеккой вряд ли придется по душе. А ведь шила в мешке не спрячешь, можете мне поверить, господин казак. Особенно, если, после ваших совместных увеселений, мамочке Циле придется расшивать все новые платья нашей дочери. Из-за стремительно полнеющей девичьей талии…

— Дядька Ицхак, — в третий раз попытался урезонить не на шутку разошедшегося корчмаря Тарас. — Я же готов хоть завтра жениться. Но вы сами возражаете против нашей с Ривкой свадьбы.

— А с чего мне быть согласным, пан Куница? — всплеснул ладонями жид. — Что у вас есть за душой, извините, кроме отцовской сабли, разваливающейся хаты, полтора морга земли и всеми уважаемой старенькой бабушки Аглаи? Молчите? То-то же! Зато я вам скажу то, о чем вы сами, по молодости лет, еще ни разу не задумались… Моя маленькая Ривка и все ее будущие детки, захотят кушать. А они — поверьте на слово старому еврею — имеют такую ужасную привычку с малолетства… Так чем же вы, господин казак, собираетесь их накормить? Неужто опять бедному и больному Ицхаку придется вынимать последнюю крошку изо рта у своей и так почти что нищенствующей семьи? Вижу, вам уже самому стало грустно?

— Умерла бабушка, — тихо промолвил парень.

— Значит, пан Куница стал еще беднее? — произнес впопыхах жид, но сразу же опомнился. — О, зухен мей! Это ужасное известие! Как жаль… Мои соболезнования, господин казак. Аглая Лукинична была такая достойная женщина. О, Ицхак помнит, что однажды приходил сюда за травами, когда ни теща, ни тетя Соня не смогли излечить мой прострел. И чтобы вы думали — помогло!.. Я еще три дня стонал, чтобы все оставили меня в покое, но спина уже совсем не болела. Как рукой сняло… И когда же это ужасное несчастье случилось?

— Ночью…

— О, зухен мей… Что я могу сказать на ваше горе, пан Куница… Кроме того, что все мы там будем, если доживем, конечно… Примите еще раз мои самые искренние соболезнования, господин казак. Да, достойнейшая женщина была ваша бабушка, уж поверьте старому еврею. И вы опять-таки правы — когда в доме от живых ждут последнего долга мертвые, вспоминать о шалопутных девицах не пристало. Но, мы обязательно вернемся к нашему неоконченному разговору, после похорон. Обязательно вернемся… Вот только… Раз я все равно уже здесь, может, вы таки вернете мне одежду Ребекки? У бедной девочки не так много шелковых рубашек…

— Простите, дядька Ицхак, — чертыхнулся мысленно Тарас. — Я уже пытался объяснить вам: у меня нет ее одежды. Наверное, рубашка осталась в лесу, когда Ривка убежала, а я бросился ее догонять… Хотя, если это так важно, можно будет потом сходить поискать. Я помню место, где мы… расстались.

— О-хо-хо… — тяжело вздохнул корчмарь. — Так я и знал, что ни к чему хорошему все эти ночные гулянья не доведут. Особенно — в ночь накануне Ивана Купалы… Разве ж может на что путное рассчитывать дочь племени израилевого от какого-то христианского святого, совершенно бесцеремонно перенявшего привычки языческого божества? И ведь говорил же дурехе: одевайся во что-нибудь старенькое, чего не жалко. Це-це-це… потерять такую дорогую вещь! Разве нельзя было сложить всю одежду вместе, чтобы потом не искать каждую часть по отдельности? Эх, молодежь, молодежь… Ничего святого у них нет, ничто не ценят… А ведь почти новая сорочка была… — и укоризненно покачивая головой, из-за чего его длинные, завитые пейсы тряслись, словно козлиная бородка, Ицхак стал неловко спускаться с крутого пригорка.

Куница провел взглядом нескладную, согбенную фигуру в длиннополом, развевающемся на ходу лапсердаке, потом бросил взгляд на прикрытую дверь хаты и устало присел на пороге. Ему вдруг стало очень тоскливо и сиро. Ощущение одиночества накатило так остро, что юноша едва не расплакался.

При жизни — обычная, как и десятки других сельских старух — немного ворчливая, излишне суетливая, неугомонно снующая по хозяйству баба Аглая, умерев: оказалась совсем другой. И от посвящения в эту горькую тайну, Тарас почувствовал себя не только осиротевшим, но и чужим в родном доме. Заходить обратно не было никакого желания. Тяжело и уныло вздохнув, уже в который раз за это утро, парень поднялся и поплелся к дому сельского священника.

Поскольку изначально Михайловка строилась только на западном склоне холма — пологом, плавно сбегавшем к реке, то под церковь община углубила и расчистила опушку леса, подступавшего к северной окраине села. Оставив рядом с постройкой лишь несколько старых лип и парочку дубов. Рука у лесорубов не поднялась искоренить столетнюю красоту. Заодно и погост, по обычаю заложенный позади храма, под сенью деревьев получился тихий, да благостный.