Виктория Дьякова - Доктор Смерть

— Такой, какой я была для Ральфа, — отвечала она, — я уже никогда не буду. Я никогда не стану прежней, мама.

Маренн отступала, она не смела настаивать. Про себя думала, что в какой-то мере дочь повторила ее судьбу. Ранняя седина и смерть возлюбленного. У нее самой остался Штефан, и она нашла в себе силы жить ради него. Джилл же потеряла все. На что опереться ей? На кого? Только на себя саму. Но ради чего?

Однако она не привыкла плакать и сокрушаться, она привыкла действовать. Свидетелем по делам Кальтенбруннера и Риббентропа Нюрнбергский трибунал вызвал бывшего начальника службы политической разведки в Париже Гельмута Кнохена. После этого было вынесено решение, что его передадут властям Франции для вынесения окончательного вердикта.

— Мне кажется, здесь, в Париже, ему будет не слаще, чем там, в Нюрнберге, — заметила Джилл, перелистывая газету. — Как ты считаешь, мама?

— Я с тобой согласна, — Маренн кивнула. — Он здесь скорее схлопочет смертный приговор, чем этого можно было бы ожидать там. Ведь здесь у Франции развязаны руки, и многие, кто отсиживался в поместьях, скрывался в эмиграции, боясь высунуть нос и даже дунуть против вишистского режима, теперь станет со всем рвением показывать, как они ненавидят нацизм и как яростно готовы с ним бороться. Теперь можно бороться — уже ничто не угрожает их собственному благополучию, осталось только создать имидж. А у них немалое влияние.

— И ничего нельзя сделать?

— Не знаю, — Маренн пожала плечами. — Трудно. Но я буду пытаться. Если не я — то кто?

Конечно, она старалась действовать осторожно — в основном через де Трая. Сразу стало ясно, что следствие но делу Кнохена будет долгим. Общий настрой тех, от кого зависела судьба Гельмута, удручал — все свидетельствовало о том, что в конце концов будет вынесен смертный приговор. Тогда Маренн решилась на отчаянный шаг — она обратилась напрямую к де Голлю. Ссылаясь на Шанель, которая сама призналась в сотрудничестве с нацистами и уже уехала в эмиграцию в Швейцарию, она напомнила Президенту Республики, как отчаянно боролся Кнохен за сохранение жизни великого французского поэта Кокто, арестованного гестапо за связи с маки. Она не лукавила — она прекрасно помнила, как, недовольно дернув бровью, Гиммлер сказал ей фразу, означавшую приговор Кокто: «Иногда и поэтов убивают». Он отвернулся, блеснуло пенсне. Это означало, что разговор закончен, сделать больше ничего нельзя. Но Кнохен все-таки сделал. Он убедил Шелленберга, а тот убедил Гиммлера — по приказанию рейхсфюрера Мюллер отменил расстрел. Кокто освободили. Но после побоев в тюрьме он прожил недолго. Однако это уже была не вина Кнохена. Он сделал все, что мог. И де Голль оценил его смелость. Смертный приговор, вынесенный оберштурмбаннфюреру СС Гельмуту Кнохену французским судом, был отменен президентским указом. Он заменялся тюремным заключением сроком на двадцать лет. А вскоре без лишнего шума приговор и вовсе отменили. Де Голль подписал Кнохену помилование, и Гельмут вернулся к своей семье в Шлезвиг-Гольштейн.

Осенью сорок пятого, когда суд в Нюрнберге был в полном разгаре, Маренн навестила старого друга своего приемного отца — маршала Петэна. Он был приговорен к смерти за измену, но, учитывая его преклонный возраст, смертную казнь заменили пожизненным заключением, которое он должен был отбывать в крепости до конца своих дней. Так должна была закончиться жизнь одного из самых знаменитых маршалов Франции, защитника Вердена.

Пространство и время по-разному влияют на слово «измена». Кто-кто, а Маренн хорошо знала это. Она понимала, что трагедия, разыгрывавшаяся в человеческих сердцах, превосходит сами сражения, которые только что отгремели, сколь невыносимо тяжел порой бывает выбор, который нельзя не сделать.

Когда-то девочкой она наблюдала дружбу двух молодых офицеров, Фоша и Петэна. Оба они стали позднее маршалами. И обоим предстояло сделать выбор, который перечеркнул всю их прежнюю жизнь. По сути, оба решали одну и ту же задачу — спасти Францию или спасти себя. И оба выполнили свой долг, принеся себя в жертву. Только Фош сделал это на поле брани, отдав приказ стрелять по своим. Лишь бы остановить немцев, двинувшихся на Париж. А Петэн… Он хорошо знал, как никто другой, что Франция не готова к войне, народ не успел проникнуться мыслью о сопротивлении, армия деморализована и отступает. Победа в Первой мировой войне стоила Франции столь могучих усилий, что страна надорвалась. Она не имела способности к сопротивлению, у нее не было сил — ни военных, ни моральных. Лучшее, что мог сделать Петэн в такой ситуации — то, что он и сделал. Как бы это не казалось чудовищно впоследствии. Он сократил до минимума бессмысленные потери, он спас культуру нации, спас от разрушения Париж. Он пожертвовал именем, чтобы освободителем чуть позже явился другой, его ученик. Но Петэн сохранил ему то, что предстояло освобождать — страну, столицу, а не руины и хаос. Могло бы случиться и так, если бы Петэн вел другую политику в сороковом году. Маршал Фош, войдя в историю освободителем Франции, разбил собственное сердце и жизнь. Несмотря на то, что Франция воздвигла ему монументы, возвеличивала его при жизни, он умер от горя и тоски. Он сделал выбор, и хотя история признала, что выбор был верен, самому герою он не принес покоя. Он пожертвовал ради Франции собой. То же самое сделал и Петэн. Между ними только одна разница. Один остается в памяти народа олицетворением победы, другой — злодеем и предателем. Но оба несчастны одинаково.

Когда она вошла к нему в камеру, он обернулся. Морщинистые скулы дернулись — он, конечно, узнал ее. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга — престарелый маршал и стройная женщина в закрытом черном платье с высокой короной каштановых волос, уложенных вокруг головы. И время словно откатилось назад. Она чувствовала себя юной девушкой с картины Серта и видела в нем не старика — молодого, отважного генерала, командующего второй французской армией, оборонявшей крепость Верден.

Юный французский лейтенант, совсем еще мальчик, выпускник Сен-Сира, — тот самый, который уже тридцать лет лежит в могиле под Триумфальной аркой на площади Звезды, — в который уже раз, попав в окружение со своим батальоном, единственный из офицеров, оставшийся в живых, отвергал предложения немцев о сдаче. Он отражал все атаки германцев, помня слова легендарного наполеоновского генерала о том, что «гвардия умирает, но не сдается!». А значит, Франция умирает, но не сдается.

Он принял смерть в восемнадцать лет под лавиной неприятельского огня, и все солдаты последовали его примеру — никто не дрогнул — чтобы войти в историю, и каждый год в день провозглашения победы в Великой войне принимать государственных лиц с венками и почестями под сводами арки, воздвигнутой во славу тех самых генералов, на которых он хотел равняться. Они оба помнили его живым, и даже помнили его имя, хотя тридцать лет с тех пор он числится Неизвестным солдатом. И помнили, как вздымались штыки над месивом из мяса, крови и обугленной земли, победно отражая солнце, едва проглядывавшее сквозь черные клубы порохового дыма. Они все это помнили оба. И помнили, что, несмотря на гибель лейтенанта и его батальона, немцы все же обошли Верден, и тогда казалось, что все жертвы — зря.