Елена Хаецкая - Нелегал

— Да это вообще не я, а Стас! — взорвался Миха.

— Подбитоглазый сопленосый Стас говорит сейчас ментам то же самое, только о тебе, — не без ехидства сообщил Моран. — Но ты прав, это не отменяет проблему мамы. Тсс!

Он указал на человека, шагавшего по другой стороне улицы.

— Кто это? — не понял Миха.

— Не имеет значения.

Он больно сжал руку Михи и вместе с ним бросился бежать через Невский. В несколько прыжков они настигли прохожего и словно бы выросли перед ним.

Прохожий отшатнулся, завидев длинную фигуру Морана. Тот обратил на беднягу пылающие зеленые глаза и крикнул:

— Мобильник есть?

Прохожий молчал.

Моран рванул на нем одежду, распахивая легкую куртку. Мобильник болтался у прохожего на груди, и Моран, проявляя исключительную сноровку, сдернул шнурок с шеи своей жертвы. Человек дернулся было, но Моран поднял руку:

— Стой! Не уходи. Тебе ничего не будет.

Прохожий, как завороженный, повиновался. Он молча смотрел на Морана и лишь вздрагивал, как будто от холода.

Моран протянул телефон Михе:

— Звони маме.

— Что сказать?

— Скажи, что она могла бы в молодости заняться более полезным делом, чем производить на свет глупый кусок мяса.

Миха набрал номер, дождался, чтобы сняли трубку и сказал:

— Мам, мы тут начудили со Стасом. Его уже арестовали, наверное… Нет, никто не пострадал. Ничего особенного, в общем-то. Я на время исчезну, ты не волнуйся, ладно? Ментам скажи, что знаешь. Хотя ты ничего и не знаешь. Ладно?

Мама молчала некоторое время, а потом произнесла:

— Отец твой был козел, и ты не лучше.

И повесила трубку.

Моран отобрал мобильнику Михи и с поклоном вернул владельцу.

— Большое спасибо. Можете идти. До свидания.

Миха видел, как ошеломленный человек украдкой крестит Морана и качает головой. «Точно, уж лучше бы это черт был, — подумал Миха. — От черта хоть как-то избавиться можно, а от этого Морана Джурича — никак и ни за что. И никакой он не серб. Он вообще… неизвестно что. Может, и правда — лучше в тюрьму».

Он поразмыслил еще чуток и пришел к выводу, что — нет, не лучше.

А потом они пришли на Екатерининский канал, и Моран указал на большой желтый дом с плоскими окнами:

— Здесь. Входи.

И подтолкнул Миху к подъезду.

Влияние Николая Ивановича — русского интеллигента-мизантропа, — оказалось куда большим, нежели Миха решился бы признать, даже перед самим собой. И тем не менее этим желчным человеком было вложено в простую михину голову несколько фундаментальных понятий о жизни. В первую очередь — понятие о свободе.

В списке основных жизненных ценностей, по Николаю Ивановичу, свобода занимала верхнюю строчку. Как бы Миха ни ненавидел литератора, едкий щелок его речей проел в мозгах юнца основательную дыру. Кое во что Миха поверил вполне и свято. Но выяснилось это только впоследствии, когда жизнь повернулась к Михе своим безобразным ликом, приняла боевую стойку и нанесла жестокий удар аккурат по первой строчке списка фундаментальных ценностей.

Миха утратил свободу.

Моран Джурич принадлежал к числу тех, кто имел обыкновение буквально следовать каждому своему обещанию. В речах Морана не содержалось ничего иносказательного, он всегда был предельно конкретен и имел в виду ровно то, что произносил, ни больше и ни меньше. Поэтому когда Моран говорил Михе Балашову о том, что намерен держать его в рабстве, он подразумевал именно рабство и ничто иное. Не крепостное право, не вассальную зависимость, не услужение, не ученичество.

Имя и фамилию спасенного от ментов юнца Джурич Моран благополучно забыл, едва только они переступили порог дома старухи-процентщицы на Екатерининском канале. Отныне Миха превратился в «эй, ты!», «грязное животное» и «тупицу».

Держа его за локоть, Джурич Моран показал ему квартиру: фальшивую дверь в прихожей, купленную на распродаже образцов внутренних и входных дверей по жуткой дешевке, гостиную, лабораторию, кабинет с видом на канал.

Гостиная была обставлена в стиле пятидесятых, что вызывало ассоциации с коммунальной квартирой. Не с современной, где среди кучи рассыпающегося хлама гнездятся неудачники и пьяницы, а со вполне респектабельной, в духе старинных советских кинокомедий. Слоноподобный стол из цельного дерева был накрыт вязаной кружевной скатертью; на столе горела тусклая лампа под цветным абажуром.

Диван у стены в белом чехле вызывал в памяти картину «Ходоки у Ленина». На стене над диваном пестро и неуместно лепились полароидные снимки. Какие-то люди в нелепых карнавальных костюмах. Выглядит диковато, решил Миха, тщась в неверном свете, озарявшем гостиную, рассмотреть их лица. Ковер из фотографий был вроде афиши в доме театрального деятеля. Диван — от дедушки-профессора, лауреата Сталинской премии, афиша — от театра современной драмы «Полено», улица Глухая Зеленина, 16, в подвале налево.

Впечатление призрачного присутствия «дедушки-профессора» усугублял гигантский, чрезвычайно прочный шкаф, похожий на Собор Парижской Богоматери.

— Нравится скатерть? — спросил Моран, внимательно наблюдавший за реакциями Михи.

Тот кивнул.

— На помойке нашел, — самодовольно сообщил Моран. — Почти все нашел на помойке. Люди выбрасывают очень полезные вещи. Нужно только иметь нюх. — Он указал на свой длинный хрящеватый нос и прибавил: — А за чехлы я с двумя старухами подрался. Они тоже хотели, но я — сильнее.

Он подтолкнул Миху кулаком в шею.

— Теперь — лаборатория.

Миха, споткнувшись, послушно шагнул вперед и ткнулся носом в тяжелую пыльную штору, висевшую в полукруглом арочном проеме. Штора пахла бабушками. Традиционный букет: пыль, прогорклые духи «Ландыш», корвалол. Рывком Моран отбросил штору в сторону, так, чтобы Миха успел обозреть небольшое помещение без окон, — лампы, фотоаппарат на треноге, тубусы, болтающийся на стене задник с грубо намалеванной декорацией — что-то средневековое. Обычная пошлятина для фотографирования с отверстиями для всовывания идиотски-счастливой физиономии. Например, над туловищем русалки. Дембеля любят так фоткаться.

— Сюда ходить не сметь! — рявкнул Моран.

— Что, секреты? — осведомился Миха, пытаясь быть хоть чуточку ехидным.

Штора, качнувшись, скрыла от него лабораторию.

— Просто не ходи, — проворчал Моран. — Тебя не касается. Это — мое, понял? Мне здесь посторонних не надо. Для тебя — запрет, грязное животное. Понял?

— Да понял я, понял, — уныло протянул Миха. — Снимайте свою порнуху, коли охота, мне-то что. В моем возрасте без всякой порнухи хорошо.

Договорив, он сразу понял, что сморозил глупость, и сконфузился.

По счастью, Моран не то не знал, что такое порнуха, не то попросту не обратил внимания на болтовню парня.