Сурен Цормудян - Второго шанса не будет

— И какие?

— Мы еще живы, — Алексеев невесело усмехнулся.

— После всего того, что ты наговорил сейчас, уже и не знаю, радоваться или плакать по этому поводу… — Пробормотал Сквернослов, отойдя от перископа.

Его место занял Яхонтов.

— Есть резкое снижение температуры, — произнес Юрий, глядя на приборы. — Мы в воронке.

— Сколько? — спросил Людоед.

— Минус пятьдесят четыре, — ответил космонавт. Затем покачал головой и добавил. — Минус шестьдесят семь.

— Так быстро? — изумился Яхонтов.

— Именно. И это еще не предел. — Алексеев вздохнул.

— А наша машина выдержит? — С тревогой в голосе спросил Вячеслав.

— Должна. Но лучше пока постоим. Двигаться не будем.

— Чего? — Крест уставился на космонавта. — Что за ахинею ты сейчас сказал, Юра? На Луне перепады между днем и ночью и между светом и тенью в сто, двести градусов. Что может сейчас повредить эту машину, кроме гранатомета, который на таком морозе даже не выстрелит. А?

Космонавт устало посмотрел на Людоеда.

— Ты опять со своими подозрениями? Ты хоть представляешь, сколько этой машине лет и какой путь она уже прошла? Это чудо, что она еще движется.

— Чудо? — Николай взглянул на повернувшегося к ним лицом Алексеева. — А там, в Надеждинске ты был намного более уверен в этом луноходе.

— Тогда я во многом был уверен. Тогда я еще не представлял себе, что родная дочь может выстрелить в голову своему отцу. Сейчас я не уверен ни в чем.

Николай замолк. На это ответить было нечего. Молчал и Людоед. Славик стыдливо отвернулся, очевидно, ощутив неловкость за свой поступок в подвале амазонок, когда он пытался изнасиловать Пчелку.

Яхонтов продолжал смотреть в перископ.

— А вот и циклон, — вздохнул искатель.

Николай прильнул к смотровой щели. Воздух за бортом машины наполнился хаосом снежной взвеси, которая закручивалась в неистовой ярости, словно желая стереть машину в порошок. Сточить ее как наждаком стачивают шероховатости на древесине, будто машина с пятеркой отчаянных людей была ненужной шероховатости на бескрайней снежной глади, закованной в холод планеты.

Отчего-то страх перед стихией заставил чувствовать себя уютно в этом замкнутом пространстве, где было тепло и тихо. А ведь от ледяного ада их отделяли лишь стенки корпуса в несколько сантиметров толщиной. Какой странный контраст…

— А все-таки оно прекрасно… Небо… — вздохнул, обращаясь скорее к самому себе, Вячеслав.

— У нас получится? — Николай взглянул на вышедшую из снежной бури Рану, которой все это буйство стихии было словно нипочем.

— Это ведь от вас зависит, — улыбнулась она. — Я могу лишь пожелать вам удачи.

— Ты так долго не приходила ко мне…

— А ты хотел? Ты был очарован силой Нордики, телом Ульяны, ангельским ликом той людоедской проститутки… Разве ты хотел увидеть безобразную и мертвую калеку? — спросила она.

— Зачем ты так. Ты… мне нравишься…

— А когда ты был пьян, то говорил что любишь. Чего только спьяну не скажешь, правда? — она укоризненно покачала головой. — Или это просто жалость и чувство вины?

— Я запутался, Рана… Я ничего не понимаю. Где мы правы, а где нет? Как правильнее поступать? Мы усыпаем нашу дорогу трупами… А можно иначе?

— Становиться мертвыми, бремя живых. Страх перед смертью, призывает эту смерть. Это страсти человеческие.

— Я не понимаю…

— Только потому, что ты живой. Но смерть…

Она пропела грустным голосом и смолкла.

Он задумчиво смотрел на девушку. Эта песня тронула его сердце… нет. Не просто тронула. Пронзила его насквозь…

— Тогда какой во всем смысл?

— Смысл есть во всем. Если есть жизнь, значит так надо. Если есть смерть, значит и это надо. Но только не тогда, когда жизнь одних питается смертью других. И не тогда, когда смерть изливается рукотворными потоками крови и огня, извращая вечное таинство смерти насилием и войной.

— Таинство смерти? А когда от болезней умирают маленькие дети… Это замечательное такое таинство? — воскликнул Николай.

— Это грустно.

— Это несправедливо!

— Справедливость лишь в том, что умрут все.

— Одни проживут в достатке и тепле, эксплуатируя других, а для других вся жизнь сплошная борьба и потери! Боль и страдания! В чем справедливость?!

— В том, что будет потом.

— А что будет потом, черт возьми?!

— А вот это уже зависит не от меня. От вас. — Она снова улыбнулась. — А я лишь могу пожелать вам удачи.

— Я не желаю тебя слушать! Поди ты к черту! — разозлился Васнецов.

Рана сделала грустные глаза.

— Не убивай меня второй раз. Тебе это больше не удастся. Но ты делаешь мне больно. — Она исчезла в снежном вихре.

— Рана! Прости Рана, я не хотел! Но ты такие вещи говорила! — закричал он в ураган.

— Не зови ее. Ты выглядишь глупо и слабо. — Послышался голос за спиной.

Николай повернулся. Нордика теребила гриву ручного люпуса и с жалостью смотрела на Васнецова.

— Ты? Ты тоже умерла?

— С чего ты взял?

— Но… Все девушки что мне встретились в экспедиции, погибли… — Он развел руками.

— А я нет. У меня прекрасные защитники. Ахиллес. — Она поцеловала пси-волка в нос. — И Людоед. Пусть он и не рядом.

Васнецов уставился на люпуса. Тот пристально смотрел своими умными глазами на молодого человека.

— Он не попытается меня обратить? — тихо спросил Николай.

Нордика засмеялась.

— А там, в подвале амазонок, когда ты подглядывал за тем, как Илья расправляется с волками, ты разве не понял, что больше не подвержен влиянию пси-волков?

— Не подвержен? Почему?

Нордика ничего не сказала и, потянув за ошейник зверя, стала уходить в снежную бурю. Люпус последовал за ней.

— Наташа! Почему?!

— Вообще-то иммунитет против пси-волков есть только у морлоков! — донеслось из снежной завесы.

— Чего?

— …и почему ты сразу об этом не сказал? — Людоед уставился на Юрия, который вел луноход.

— А мы вообще-то не об этом говорили. — Ответил космонавт.

— Юра, как ты вообще мог подумать, что идущий от уральских гор радиосигнал не настолько значим, чтоб о нем не говорить? — Поддержал Людоеда Варяг.