Стивен Эриксон - Охотники за Костями

Твой враг — зло. Лик нашего мира — зло. Поэтому, друг, твой враг — это…

Воин отвернулся. Таралек едва расслышал его шепот: — Мир.

— Да. Хотелось бы утаить истину, но тогда как мог бы я звать тебя другом?

— Да, ты прав. Хорошо, Таралек Виид, давай обсудим всё по пути на север и запад. Берег напротив острова Сепик. Чувствую… там кто-то есть. Он ждет нас.

— Ты должен быть готов.

Икарий кивнул: — И я буду готов, друг мой.

Каждый раз возвращение было странствием все более трудным, далеким, непонятным. Кое-что могло бы его облегчить. Например, понимание, где он был и как туда вернуться. "Вернуться к… здравому уму?" Может быть. Но Геборик Руки Духа плохо понимал, что такое здравый ум, на что он похож, чем пахнет. Возможно, он никогда его не знал…

Камень — кости. Песок — плоть. Вода — кровь. Осадок сгущался, пласт за пластом, и на слои падали новые слои, пока не возник мир, пока смерть не уплотнилась настолько, чтобы держать ногу стоящего. Прочная подстилка. Поднимающийся мир. "Смерть держит нас". Вдохи и выдохи создали воздух, задали ритм времени и жизни, всякой жизни. Словно зарубки на камне. Сколькие из вздохов — последние? Выдох насекомого, зверя, человека, чти глаза застилает пленка смерти. Как же можно втягивать ЭТО в легкие? Как жить, зная, что вокруг смерть, что воздух напоен неудачами и капитуляциями?

Такой воздух душит его, застревает в горле, на вкус он как горчайшая кислота. Он растворяется и пожирается, пока не станет… осадком.

Его спутники так юны. Им не понять, какой грязью они дышат, в каком мареве двигаются. Они забирают это в себя, чтобы извергнуть, добавив в смесь и свои мерзкие отбросы. Во сне, каждую ночь, они пустеют. А Геборик ночью сражается с откровением, что мир больше не дышит. Нет, теперь мир тонет.

"И я тону с ним. Здесь, в проклятых пустошах. В песке, пыли, зное. Я тону. Каждую ночь. Тону".

Что может дать Трич? Дикарский бог, одержимый страстями, голодом, желанием. Он бездумно жесток, он словно бы хочет вернуть себе все выдохи, отрицая покой, отвращаясь от стареющего, тонущего в смерти мира. Его избрали по ошибке, так твердит каждый встречный дух — не словами, нет, они просто окружают его, подавляют молчаливыми, обвиняющими взорами.

Дело еще хуже. Шепотки во снах, голоса из нефритового моря. Они ищут его. Он странником прошел меж ними; он проник в зеленую темницу — такое не удавалось еще никому. Они молились ему, просили вернуться. Зачем? Чего они хотят?

Нет, он не хочет знать ответов. Он готов вернуть проклятый дар нефрита, чуждую силу. Он хочет бросить его обратно в Бездну и забыть.

Такое упорство, такое повторение удерживает от безумия и смерти. Если мучения можно считать жизнью. "Тону, я тону, и все же… проклятые кошачьи дары, обострение чувств, столь сладких, столь сильных… я ощущаю их соблазн. Они ведут назад, в мир мгновений".

Солнце вскарабкивалось на небо, восток покраснел, как только что извлеченное из горнила лезвие меча. Он созерцал сияние, разгоняющее тьму, и удивлялся наполнившему спокойный воздух чувству неминуемости.

Из груды одеял, в которые укуталась Сциллара, послышалось ворчание: — Что за блаженный яд…

Геборик подпрыгнул, вдохнул и медленно выдохнул. — Какой блаженный яд, Сциллара?

Последовало новое ворчание — она пыталась сесть. — Голова болит, старик. Спина, бедра. Везде. Не могу уснуть, как ни лягу — неудобно. И писаю каждый миг. Ужасно. Боги, почему женщины делают это? Снова, и снова, и снова. Они все безумны?

— Тебе лучше знать. Но скажу — мужчины не менее странны. Нелепо думают, нелепо поступают.

— Чем скорее звереныш вылезет, тем лучше, — ответила она, хватаясь за круглое пузо. — Погляди. Я обвисла. Везде.

Остальные тоже проснулись. Фелисин смотрела на Сциллару круглыми глазами — после времени открытий (она лишь недавно поняла, что подруга беременна) для юной девушки пришло время поклонения. Но казалось, что уже близится период разочарований.

Резак отбросил одеяло и сразу начал воскрешать огонь в кострище. Демона не было видно. Серожаб пошел охотиться, как подумал Геборик.

— Старик, сегодня твои руки особенно зелены, — заметила Сциллара.

Геборик не потрудился ответить. Он явственно чувствовал давление инородной силы. — Всего лишь духи, — произнес он наконец. — Они из-за завесы, из самых глубин Бездны. О, как они кричат. Некогда я был слеп. Хотел бы я стать глухим.

Спутники снова странно покосились на него. Истина. Его истина, которой не понять и не увидеть никому иному. Неважно. Он знает, что он знает. — Перед нами большой пустой город. Жители убиты. Все сразу. Это сделал Икарий. Давно. К северу есть похожий город — когда там узнали, что случилось, они пришли сюда. Увидели и решили похоронить Э'напата Н'апур. Весь. Они зарыли его целиком. Прошли тысячи лет, ветры и дожди стерли покровы, и древняя быль открылась взорам.

Резак налил воду в оловянный кувшин и повесил его на крючок над костром. — Икарий. Я странствовал вместе с ним. С Маппо и Скрипачом. — Он скорчил гримасу. — И с Искаралом Пастом, хорьком безумным. Он был Верховным Жрецом Тени. Верховным Жрецом! Ну, если это лучший слуга Темного Трона… — Он качал головой. — Икарий. Да, он был… трагичен. Но без причины он не стал бы нападать на город.

Геборик грубо засмеялся: — Да, в мире полно причин. Король запер врата, не позволил ему войти (слишком много мрачных легенд окружает Икария). Солдат на стене пустил предупредительную стрелу. Она отскочила от камня и царапнула Икария по левой ноге. А потом угодила в рот спутнику — бедняга захлебнулся кровью. Тогда гнев Икария вырвался на свободу.

— Если никто не выжил, — спросила Сциллара, — откуда ты все знаешь?

— По округе бродят духи. — Геборик махнул рукой, улыбнулся. — Прежде пустыни тут стояли фермы. Да, сейчас базарный день. Только я вижу дороги — они полны тележек, идет скот, проходят женщины и мужчины. Дети, собаки. По сторонам бредут стада коз, пастухи машут посохами и свистят. Старухи вышли из бедных хижин, чтобы собирать навоз для удобрения полей.

— Ты видишь все это? — прошептала Фелисин.

— Да.

— Сейчас?

— Лишь глупцы думают, что прошлое невидимо.

— А эти духи — они видят тебя?

— Возможно. Те, что видят, понимают, что они умерли. Другие не знают этого — потому не видят меня. Осознание своей смерти — страшное дело. Они бегут от истины, они стараются забыть — и тогда я пропадаю и появляюсь. Я лишь мираж. — Он встал. — Скоро мы подойдем с городу, там будут солдаты. Они видят меня, да, они взывают ко мне. Но что я могу сказать, если не понимаю, что им нужно? Они кричат, они будто узнали меня…