Игорь Федорцов - Камень, брошенный богом

— Не обижайтесь, Маршалси, но некогда, — отказался я и уже в дверях попросил. — Положите барда на постель. Ему рано привыкать валятся под столом.

Маршалси расправил плечи. Стул под ним затрещал всеми склейками.

— Слушаюсь, сеньор граф! — отрапортовал идальго.

Этим его готовность выполнить мои распоряжения и ограничилась.

Я вышел. Имело смысл продолжить разведку. Тем более знал, зачем и куда направляюсь.

Опять понадобился провожатый. В поисках кандидата в гиды прошел до конца коридора. Мне повезло. В зале статуй, седоголовый лакей, обмахивал перьевым веничком пыль с мраморной плеши геройского дядьки.

— Как тебя по имени?

— Арно, — назвался слуга.

— Давно служишь в доме, Арно? — по-свойски поинтересовался я у него.

— Пять лет у Вашего Сиятельства и сорок у отца Вашего Сиятельства, графа Жу Гонзаго, — старик говорил, не скрывая гордости своим пребыванием на лакейском посту.

— Тогда тебе положена ветеранская надбавка за выслугу, — выказал я благодарность за проявленную преданность дому и фамилии.

За изъявленную милость лакей в пояс поклонился.

— Мне надо составить важную бумагу, — объяснил я ситуацию премированному слуге и попросил. — Проводи меня. А мажордому передай, увеличиваю тебе оплату на треть.

Не взирая на старческий ревматизм, слуга поклонился еще ниже — чубом до пола.

— Вы будете работать в библиотеке или в оружейной комнате?

— В оружейной, — с легкой задумчивостью на челе (или на наглой роже, кому как понравится) ответил я.

— Пригласить к вам, клерка? — выпытывал старик, в усердии угодить.

— Не нужно, — отказался я от штатного писаря. — Просто проводи и все.

Слуга, повернувшись боком, демонстрировать холопскую спину благодетелю и кормильцу в хороших домах не принято, повел меня по коридору.

Как бы еще вызнать, где я здесь меняю нижнее белье и сплю, — подумал я, следуя за ним на шаг позади. Но со спальней решил повременить. Не горело. Тем паче вдруг там томилась законная супруга.

Супружеские обязанности самые необременительные, — припомнил я шутку, прочитанную в журнале и, с замиранием представил, как полезу под одеяло к Валери. Ох, не легкая это работа*… быть графом!

Пришли скоро. Не желая терять ценного провожатого, приказал.

— Подожди здесь. Никого без доклада не впускай.

Оружейная представляла собой просторную комнату. По периметру, на стенах батальные панно "Осада крепости". Из бойниц, на штурмующих смотрели не грозные мужи в доспехах, а смазливые девицы зазывающе улыбавшиеся подступившему к родным стенам врагу.

Не загораживая панно, на подставках и этажерках, образцы боевого оружия. Рапиры, мечи, шлемы, пики, алебарды, нагрудники и т. д. и т. п. Металлолому больше чем на паровозном кладбище, да и впечатление он производил примерно такое же. Ближе к большому окну помещался дрессуар [39] Мебель, напоминающая комод. Число полок строго регламентировалось положением человека в обществе. Барон имел право на дрессуар с двумя полками, граф — с тремя и т. д. , предоставивший свои полки не фамильному серебру, а бутылям и графинам разноцветного стекла и хрусталя. Солнечные лучи, пронизывая прозрачное творения стеклодувов, причудливо играли на гранях нанесенных узоров, отчего драгоценное содержимое тепло и мягко светилось розовым искрящимся светом. К дрессуару, что бы далеко не тянуться, притулился письменный стол. Прямоугольная столешница обтянута тонкой тисненой кожей. Огромный чернильный прибор из бронзы в духе настенного интерьера отображал борьбу обнаженных нимф с возбужденными фавнами. Одна из воительниц держала в руках пук гусиных перьев. К столу приставлено удобное кресло, скорее предназначенное для сладкой дремы, нежели для работы с бумагами.

Я плюхнулся в пузатое графское бержере. Попрыгал, пробуя спиной и задом мягкость сидения и спинки. Господин Черчилль не воскресните из зависти!

Наипервейше следовало отыскать графскую большую, а желательно и малую, печать. Без нее (или их) вся моя затея пустой номер. Поочередно, выдвигая ящики, я порылся в битком набитом бумажном хламе. В верхнем, лежала масса открытых писем, черновики посланий и личный дневник, в котором кроме записи о начале ведения не имелось ни строчки. Средний ящик отводился хозяином для хранения папки с рисунками и корок с тиснением. Коллекция акварелей вогнала бы в ступор и Ларри Флинта [40] Издатель порножурнала,Hustler" . Похабень высшей пробы!

Сунув порнопейзажи в ящик, я развязал тесемки на тесненных корках. Матка боска! Гонзаго, оказывается, был тайным романистом. Его опус "Жизнь благородного плута Вирхоффа (моего родственника или однофамильца?), в столице и на войне" занимал, судя по нумерации добрых триста страниц. Я на выбор прочитал несколько мест. Рыцарь без страха и упрека посвятил жизнь дуэлям и любви. Негодяи падали, пронзенные не ведающим поражения клинком, а красотки — его достославным конкурентом из вирхоффских штанов. Что я мог на ЭТО сказать? Ничего! Только подписать пару строк от себя. Шкодная мысль пришла мне в голову, когда ровнял листы уложить их на место. В начале первой главы отсутствовала часть текста, зарезервированная за описанием отроческих лет великого героя. Почему не помочь, автору? Кроме того, стоило попрактиковаться в письме. Кто знает, доведется черкнуть пару строк, а его светлость эрзац-Гонзаго в чистописании ни в зуб ногой.

Помакнув перо в чернила, я с беглость достойной настоящего прозаика принялся заполнять лакуны Гонзаговского опуса.

"Старая ведьма, принимавшая у маменьки разрешение от бремени, по-разбойничьи присвистнула от удивления, заполучив меня в свои руки.

— Кто? — спросила маменька слабеющим голосом. — Мальчик?

— Мальчик, мальчик! И даже очень! — ответила ей старая карга и добавила, — Жаль не доживу до поры, когда вырастит!

Ответ старухи маменька не слышала. Силы покинули несчастную роженицу. Старуха укутала мое тщедушное тельце в рванье и ремуги и сунула в люльку, в компанию дрыхнувшему старому коту. Затем, нажевав хлеба и мака, сплюнула ожувки в тряпицу, завязала узел по больше и засунула мне в рот.

— Неча попусту голосить — людей беспокоить, — выговорила он мне. — Прочухается твоя мамаша, тогда ори хочь до усеру. Сама нагуляла, сама пускай и нянькается.

Старуха ошиблась. Нянькаться маменьки не пришлось. Родильная горячка, развившаяся из алкогольного отравления, свела несчастную в могилу. Она так и не приласкала меня ни разу, не допустила прильнуть к своей материнской груди, напиться целебным молоком. И пришлось мне сосать залапанные титьки деревенской толстухи, которую мой папан записал в кормилицы.

Мое рождение и смерть жены ни смогли отвлечь моего беспутного родителя от основных его увлечений. Верховая охота, беспробудное пьянство и погоня за юбками занимали все свободное ото сна время. Предоставленный на попечение безразличной ко мне кормилице, я рос, что бурьян в поле — сам по себе. Впрочем, говорить о полном невнимании со стороны няньки, значит исказить истину. Стоило придти к ней какой-нибудь товарке, как меня тут же кликали в низ, в кухню. Если я отказывался явиться на зов, приводили силой, заставляли влезть на табурет и снимать штанишки. Иногда нянька брала портновский метр, что используют для обмера и прикладывали к моему пипи. Тыкая пальцами в деления, обе долго считали. При случае к ним присоединялась прыщавая прачка, выказывавшая неподдельный интерес к результатам геометрических опытов. Иногда старухи просили её: