Ян Сигел - Честь чародея

Сколько себя помнил, Лукас всегда боялся моря. В детстве его самым страшным ночным кошмаром была ревущая стена сине–зеленой волны, несущейся к нему, сметая на своем пути все преграды. Во сне он забирался на высокие холмы, но бушующая стихия все равно настигала его, и он просыпался, стеная от ужаса, в уверенности, что утонул. Когда ему исполнилось пять лет, отец попытался научить его плавать, но Лукас так и не избавился от своего страха, лишь научился скрывать его. С возрастом кошмары мучили реже, но страх не прошел.

Как–то раз он провел три дня на яхте своего друга в открытом море. Это решение далось ему тяжело. В течение этих трех дней Лукас был тих, бледен и не мог есть. Его друг думал, что он страдает морской болезнью, но причина была иной. Когда Лукасу было девятнадцать, его мать погибла в автокатастрофе. Спустя пару дней после похорон он проснулся от кошмара, в котором видел себя лежащим на морском дне. Рыбы объедали его плоть и сновали в его теле. Подплыла русалка и уставилась на его труп невидящими мертвыми глазами.

И вот теперь он находился на крошечном суденышке в самом сердце морской бури. Лукас не понимал, как очутился здесь, и испытывал дикий страх, парализовавший его волю. В голове крутилась одна мысль: «Это безумие, безумие, безумие, у нас должны быть средства спасения, у нас должна быть рация, мы должны позвать помощь!» Но ни спасательных средств, ни рации не было. Позади него молния с угрожающим треском ударила в мачту, и та разлетелась на куски. Раздался леденящий душу вопль — кого–то смыло за борт. Лукас стоял, оцепенев, и ничего не мог предпринять. Он изо всех сил цеплялся за штурвал, единственное, что подвернулось под руку. Неожиданно его пронзила мысль: ведь он же капитан и отвечает за этих перепуганных кричащих людей, потому что именно он втянул их в это безумие. Тяжесть этой ответственности камнем придавила его, пробила доски под ногами и увлекла на дно.

Впоследствии ему не хотелось вспоминать, как он умирал. Это видение было слишком реальным — гораздо реальнее, чем сон. Лукас увидел русалку с остекленевшими глазами, тянувшую к нему руки. Ее волосы шевелились, как змеи. Он погружался в пучину все глубже и глубже, чувствовал, как легкие разрываются от боли, как оглушительно стучит кровь в висках; он сопротивлялся из последних сил, хотя осознавал бесполезность борьбы с разбушевавшейся стихией. Потом в глазах у него потемнело, и он понял, что умирает…

Лукас очнулся на смятых простынях, рев волн превратился в гул ночного города. Взгляд его упал на часы: он спал всего три минуты. Он долго лежал в темноте, уставившись в потолок, и боялся закрыть глаза, чтобы вновь не очутиться в только что пережитом кошмаре. «Во сне вы можете делать удивительные открытия», — говорила Ферн.

Но этой ночью он спал мало, и сны больше не тревожили его.

В пятницу Ферн раньше ушла с работы и поехала в Йоркшир. Еще засветло она добралась до торфяных болот. На небе громоздились бастионы из туч, и их тени задумчиво плыли по земле. Ферн остановила машину, вышла из нее и раскинула руки, ловя лучи уходящего солнца. По обе стороны от дороги простирались торфяные болота, поросшие вереском и гудящие от роившихся насекомых. Она сняла куртку, расстегнула ворот рубашки и предоставила ветру трепать свои короткие волосы. Стороннему наблюдателю показалось бы, что она просто освобождается от условностей городской жизни, готовясь провести выходные в деревне. Но для Ферн это означало, что она пересекает невидимую границу, отделявшую поверхностную реальность с ее рутинным существованием от мира, где сама реальность была неустойчивой, где все было мрачным и непохожим на этот мир. Однако сейчас изменились и сами границы: тьма другого мира пришла даже в Лондон, притаившись за углом, под мостовой, в тени, куда не доставал свет от уличных фонарей. Ферн стояла под солнцем, раскрывшись навстречу ветру в знак признания и приятия другого мира. «Я Фернанда Моркадис. — Она обращалась к облакам, равнине и безразличным пчелам. — Я одна из чародеев, Детей Атлантиды, А все остальное нереально».

Когда она возвращалась к машине, из зарослей выскочила собака. Она напоминала немецкую овчарку, вот только подшерсток у нее был скорее серым, а не бежевым, да и морда слишком острая и дикая. В ее движениях было столько стремительности, а в желтых глазах–огня, что она мало походила на домашнее животное. Собака подбежала к Ферн и уселась, высунув язык и тяжело дыша. Ферн потрепала ее по шее и сказала:

— Лугэрри, передай своему хозяину, чтобы он пришел в дом. Мне нужна его помощь.

_Езжай_осторожнее,_ прозвучало у нее в голове. _Времена_нынче_неспокойные._

Потом собака развернулась и помчалась прочь. Солнце уже зашло, и в сумерках болото изменилось, сразу став холодным и неприветливым. Ферн захлопнула дверцу и завела мотор. Только она тронулась — налетел шквал с ливнем. Она ехала почти вслепую, поскольку дворники не справлялись с потоком воды на лобовом стекле. Ливень так же внезапно закончился, но все вокруг словно покрылось мрачной пеленой. Впереди лежал Ярроудэйл, узкая долина, протянувшаяся от Северных Йоркских болот до открытого морским ветрам песчаного берега Северного моря. Свернув на дорогу, ведущую к деревне, она включила фары. А вот машина, мчавшаяся навстречу, была без огней. Она появилась словно из ниоткуда и неслась прямо на нее. Ферн резко вывернула на обочину, и машина промчалась мимо, не остановившись. Сердце отчаянно колотилось. Ферн заглушила мотор и откинулась на спинку, стараясь дышать медленно и глубоко, чтобы успокоиться, фары ее машины осветили промчавшийся автомобиль, и она не сомневалась, что увиденное ею не было игрой воображения: на месте водителя сидел не человек, а сама смерть, скаля зубы в улыбке и вцепившись костяшками в руль.

Придя в себя, она снова завела мотор, но теперь ехала медленно и осторожно. У Дзйл Хауза она свернула с дороги. В окнах горел свет, значит, миссис Уиклоу, домработница, которой уже давно пора было бы уйти на пенсию, пришла встретить ее. Припарковав машину, Ферн зашла в дом.

В большой кухне было жарко от раскаленной плиты и пахло чем–то вкусным. Миссис Уиклоу овдовела в прошлом году, а с тех пор, как уехал Уилл, бросив писать диссертацию в Йельском университете, она и вовсе страдала оттого, что некого было потчевать своей щедрой и вкусной стряпней. Для Ферн она была членом семьи. Они обнялись, и миссис Уиклоу достала джин с тоником для них обеих. Кажется, ее звали Дороти, но никто никогда не называл ее по имени. Даже Ферн, несмотря на дружеские отношения, не задумываясь, называла ее миссис Уиклоу.

— Что–то случилось, — сказала домработница. — У тебя на лице это написано.