Ян Сигел - Заклинатель драконов

Вот так я и существую здесь, в пещере, образованной корнями Дерева, внутри Дерева я и другие, кто сумел избежать наказания или ускользнуть от старости, за пределами прошлого, в ожидании нового будущего.

Это древнее Дерево, оно старше, чем история, старше, чем память, — это Древо Жизни, чьи ветви поддерживают Срединную Землю, чьи корни простерлись в Подземном Мире. Возможно, когда–то оно выросло во фруктовом саду за высокой стеной и на его ветвях висели яблоки Добра и Зла. Теперь яблок не бывает, теперь на Дереве в должное время растут другие «фрукты». Головы мертвых, которые зреют, покачиваясь на черенках, пока не откроются их глаза и не скривятся от боли губы. Мы иногда слышим их невнятное бормотание. А потом приходит буря, Древо сотрясается, пока головы не упадут, побив землю, как град. Затем появляется свинья, и в пещере слышно, как она роется в этих грудах и с хрустом жует. Возможно, бывает, что яблоки сами падают с Древа, но свинья не замечает разницы. Все, кто творил зло в своей жизни, висят на этом Древе, однако кто из нас время от времени не совершал зла? Скажите мне!

Вы можете подумать, что все это просто фантазии, шутки воображения, связанные с возрастом. Тогда пойдемте со мной под Древо, и вы увидите головы, вросшие в землю, увидите белых личинок, вползающих в отверстия ушей и откладывающих свои яйца в черепах. Однажды я увидела свою сестру, висящую на нижней ветке. О нет, не сестру Сисселоур — мою сестру по силе, мою сестру по духу, — я имею в виду мою кровную сестру, мою соперницу, сестру–близнеца… Морган. Она вызревала во всей своей красе, это был бледный фрукт с молочно–белой кожицей, с иссиня–черными волосами, но, когда глаза ее открылись, они были ледяными, и горечь исказила ее черты.

— Наступит день, — сказала она, — и ты тоже будешь здесь висеть.

Головы часто вступают в беседу, независимо от того, знакомы ли они с вами. Полагаю, разговор — это единственное, что им доступно. Мы было понадеялись на одну из них, но она нас не слушала. У нее отросли длиннющие волосы, я задевала их, проходя мимо. С волос капала вода, хотя дождей не было, а лицо ее было лицом утопленницы. Я собиралась еще раз пройти мимо, но отвлеклась, наблюдая за дымом, разглядывая, что творится в мире, и забыла о ней.

Там, где мы существуем, нет Времени. Я могу провести несколько столетий, глядя в огонь заклинаний, наблюдая за течением жизни, но этого не измерить годами, здесь есть только безжалостное сердцебиение Древа. Мы с Сисселоур бесконечно и однообразно беседуем друг с другом. Мы заранее знаем, как будет развиваться наш разговор. Сисселоур — очень худа, ее плоть — как бедное платье. Раньше кожа ее была кожей персика, теперь это бледный покров, пронизанный венами, будто руки, горло опутаны голубой паутиной. Когда она злится, что бывает довольно часто, за ее сжатыми губами можно увидеть улыбку черепа. Она проделала долгий путь, придя с заколдованного острова в сапфировом море, где прошла ее юность. Там ее называли Сикри, Мудрая Вещунья, поскольку всегда разумно подольститься к тому, кто наделен Даром. Бывало, она превращала людей в свиней: просто так, чтобы развлечься.

Почему именно в свиней? — спрашивала я ее, прислушиваясь к хрюканью и сопенью вокруг ствола Древа.

Из–за лени, — отвечала она. — Лень — свойство их натуры, поэтому мне не надо было прикладывать никаких усилий.

Она все худеет, в то время как я, наполненная своей мощью, раздуваюсь, подобно королеве–матке в термитнике. В ожидании лучших времен я сберегаю свой Дар, как скряга бережет золото. Сейчас мы — вдвоем, но нас должно быть трое. Три — магическое число, число соединения. Наступит день, когда она окажется здесь. Она — та, которую мы ждем. Мы унесем ее душу и переплетем с нашими, направим ее по нашему пути, переплавим ее в нашей форме, а потом вернемся, минуем границу, окажемся в реальности, и давно утерянное королевство Лоугреза наконец станет моим.

Клубы дыма истончаются над огнем. Облака образуют волны, вытягиваясь по ветру то вправо, то влево, арками вздымаясь к сводам пещеры, будто выискивая путь для побега. Но дымоход закрыт, и они могут лишь струиться меж корней Древа, до тех пор пока мы не решим освободить их из заточения. Клубы дыма и пара все сильнее стягиваются к центру. Кажется, что эта масса обрушится и поглотит весь воздух, оставшийся в пещере. Я вижу проблески света, вспыхивающие в глубине, вижу завитки тьмы, скручивающиеся в стремительный поток, из которого вырываются трескучие искры звуков. И вот и звук, и свет втянулись вовнутрь, и в дыму открылась картина.

На облаке повисла тонкая, загнутая, как бычий рог, луна. Она висит в клочке неба между скалами, поднявшимися выше всех гор на свете, и ее мертвенно–белый свет заливает долину внизу так плотно, что туда уже никогда не проникнет луч солнца. В долине сухо, так сухо, что у меня сохнет язык. Я вижу матовую гладь озер, но это не вода. Озера съежились в своих каменных чашах, над ними плывут светящиеся испарения. Я вижу в долине и сад окаменевших растений: ломкие стебли, черная филигрань мертвых листьев — скорчившиеся будто от боли деревья и кусты. Даже легчайшее дыхание ветра превратило бы все это в пыль, но в долину не залетает ветер. Вдали видны очертания храма, сквозь разрушенную кровлю в него проникли лучи лунного света, они скользят по лицу идола, чей нос давно уже изъеден временем, чьи губы потрескались. Очаг для жертвенного огня у его ног давно пуст, в нем нет даже пепла.

Он ушел, — сказала Сисселоур. — Он наконец ушел.

Он вернется, — я слишком хорошо знаю бога Тьмы, — другие могут исчезнуть или впасть в сон, но он никуда не денется. Он уверен, что даже Время работает на него. Он вернется.

Внезапно лунный свет поблек, тени от скал накрыли долину, и очертания их изменились, зашуршали взлетевшие листья, и в этом месте, где никогда не было ветра, пронесся поток воздуха.

Он вернется.

Тьма заволокла картину, и она пропала.

Пейзажи, города и деревни, храмы и замки меняются. Стены рушатся и превращаются в развалины. Повсюду разрастаются сорняки. Горы становятся полями, по ним волнами возвышаются холмы. Только одинокая скала вздымается в безоблачное небо. Картина передо мной расплывчата, временами, мне кажется, я слышу музыку, тихий звон колокольчиков, будто ветер тронул невидимые струны. Я вдыхаю холодный и резкий воздух, мы, должно быть, где–то очень высоко. Слышны песнопения, но я никого не вижу. И тогда я понимаю, что одинокая скала — это башня, башня, выросшая как одинокий зуб в челюсти гор. Под ней серые стены–утесы, окна в них, будто щели в камнях, и вот оттуда и доносятся звуки молитвы. Пение становится все громче, но ветер уносит его вдаль, и изображение, покрывшись рябью, перелетает к другим скалам, к другим небесам. Дождь поливает мрачный северный замок, его сильные струи бьют по глади озера у подножья замка. Стены замка — древние, но внутри все новенькое, полы застланы коврами, пламя пляшет в каминах над несгорающими бревнами. Огонь отражается в стеклах окон. Я вижу маленькую фигурку, выскользнувшую через заднюю дверь, слишком маленькую, чтобы быть человеком. Фигурка движется, немного прихрамывая, словно паук, у которого мало ножек. На плече существа что–то вроде копья. Оно слишком длинное и слишком тяжелое для него, однако крошка несет копье без напряжения. Существо торопливо движется к озеру и исчезает в струях дождя. Человек, гуляющий с собакой по берегу, проходит мимо, не замечая малышку.