Марта Кетро - Лисья честность

— А что это вы вдруг сменили тон? Серёня перестал быть ханжой и занудой? Всё, что я рассказала, — дела давние, обычная шлюхина история, и у вас, я уверена, таких навалом.

— Что вы такое говорите? Шлюхина история — что за чушь!

— Обычное дело. У каждой шлюхи, простите, добропорядочной шлюхи, есть своя шлюхина история — он меня обманул и бросил, а мама меня никогда не любила, а папа бил, в общем, тяжёлое детство, деревянные игрушки. И, знаете, это всегда — чистая правда. Но шлюха от этого не перестаёт быть шлюхой.

Раф встал, схватил меня за руку, поднял рывком и потащил к дому. Он шёл быстро, не разбирая дороги, подол галабеи хлопал на ветру, как парус, бил его по щиколоткам, цеплялся за ветки кустов. Я едва поспевала за Рафом и попыталась выдернуть руку, но хватка у него была железная. Раф ломился сквозь заросли, как дикий кабан, тихо бормоча:

— Шлюхина история! Маленькая безжалостная дрянь… Надо же — шлюхина история!.. Да вся моя жизнь — шлюхина история…

Я подхватила юбки и ускорила шаг, оставив попытки вырваться.

Когда мы вышли на мощённую плиткой дорогу, Серёня устремился к нам навстречу. Раф взял себя в руки, а меня, наоборот, отпустил. Я остановилась, потирая запястье.

— Не смейте сердиться. И не смейте ябедничать, вам ясно? — сказал Раф, строго глядя на меня.

— Я и не сержусь. Мужчина, будь он хоть трижды гомосексуалистом, всегда наказывает надерзившую ему женщину, демонстрируя своё физическое превосходство.

— Убил бы, — проворчал Раф и тут же, улыбаясь, как Король-Солнце, сладко сказал подоспевшему Серёне:

— Не волнуйтесь, Серёженька, вы всё успеете. Сейчас около четырёх, а гости начнут съезжаться ближе к вечеру. — Но увидев, что Серёня весь извёлся, добавил: — Ну, идите, идите. Сажайте свои огненные цветы.

Раф, ссутулившись, направился к дому. Серёня метнулся к машине, достал мой ящик с пиротехникой и, пока мы прикапывали мортиры, непрестанно зудел:

— Что ты ему наговорила? Он был явно чем-то огорчён… У человека день рождения, между прочим, и ты могла бы придержать свой гадкий язык хотя бы из вежливости… Господи, кому я это говорю? Разве ты знаешь, что такое вежливость? Ты…

— Серёня, скажи, тебя мама в детстве часто ругала?

— Почему ты так решила? Мама очень любила меня. — Серёня выпрямился и брезгливо посмотрел на свои испачканные руки.

— Ну, может быть, не ругала. Может быть, делала тебе замечания…

— Конечно, делала. Как все мамы, которые любят своих детей и хотят, чтобы их дети выросли честными, аккуратными, порядочными людьми. Вот твоя мама, вероятно, баловала тебя сверх всякой меры…

Серёня встал, отряхнул прах со своих брюк и стал ходить божьим маятником вправо-влево, продолжая читать мне нотацию.

«Маминым голосом, — думала я, — он говорит со мной голосом своей мамы. Мама любила его и всё время бранила и одергивала ~ чтобы мальчик вырос честным, аккуратным, порядочным человеком. А мальчик вырос и говорит теперь с теми, кого любит единственно верным голосом любви — голосом своей мамы. И Серёня действительно похож на журавля — как я раньше не заметила? — нос чуть длинноват, губы чуть узковаты, лопатки торчат как крылья, нескладный, длинноногий». Я почувствовала прилив неконтролируемой нежности, и мне захотелось как-то сказать ему об этом, как- то так, чтобы он понял.

И я сказала:

— Серёня, так нельзя. Вот у меня спина болит, а ты чего? Расслабь поясницу, отпусти плечи, а то кажется, что у тебя стальная спица в заднице.

— Какая ещё спица? — возмутился Серёня.

— Стальная. По самую голову. А должна быть пружина, понимаешь? Задница — важное коммуникативное средство, ею надо подавать сигналы, а не таскать за собой как гроб с младенцем.

— А откуда белая женщина узнала страшную тайну чёрных про пружину в жопе? — вопросил внезапно голос с небес, и я подумала: «Хандец. Неужели молнией убьёт? Надо умереть достойно, а не раком».

Почти без усилий разогнувшись, я увидела здоровенного веселого негрилу в красной майке с надписью They Killed Kenny, линялых джинсах, плотно обтягивающих крепкие ляжки танцовщика, и завизжала:

— Кен! Кенниии! И ты здесь, черномазый ублюдок!

— Белая шваль! — Кен обхватил меня за талию, но кружить не стал, только слегка приподнял. — Что, спинку потянула, darling? Ходишь, как кошка перекошенная. И грустненькая такая, что ты такая грустненькая, мой маленький печальный светлячок? Кто обидел? Покажи говнюка папе Кену, систа, и папа Кен сделает из говнюка двоих.

— Зачем же нам два говнюка, браза? Никто меня не обижал, это я, я обидела Рафика. А теперь не знаю, как его развеселить… — Я склонила голову повинную и боднула Кена макушкой под дых.

— Ай, улыбнись, sweetheart, это мы моментом поправим. Посмотри, каких я орлов, sorry, голубей привёз! Мы его сейчас не то что развеселим, мы его плакать от счастья заставим! Я же свой стрип-дэнс полным составом в гости притаранил!

— Так я, чай, тоже не пустая приехала, браза! С огоньком! — похвасталась я.

— Так мы им сейчас тут подзажжём не по-детски! — подмигнул Кен и повел меня знакомиться с коллективом.

По саду шлялись ещё человек шесть верзил разного цвета. С некоторыми из них я уже была знакома, мы пообнимались, поулыбались, как-то быстро все поладили и стали изобретать праздничное шоу. Серёня сдал нам два хозяйских чулана, из которых мы повытащили кучу садовых и ёлочных гирлянд, фонариков, плошек, проволочек и проводов. Тут-то и пошло настоящее веселье — мы оплетали деревья гирляндами, тянули провода, расставляли плошки, «разводили выходы».

Кен подсадил меня на дерево, как больную белку, и вот, сидя на ветке, подгрызая проводки и соединяя их заново (чёрненький с чёрненьким, красненький с красненьким, ага), я вдруг нашла себя абсолютно безмятежной. И даже счастливой. Да, сидя на дереве. С проводом в зубах, одним солнечным днём. В красных сапогах и чёрной юбке в пол, с розовым подъюбником. Так всё и было.

Я смотрела на Кена, который репетировал со своими парнями, зубоскалил и почти без усилий изображал здоровенного весёлого негрилу. — Кен, Кеша, Иннокентий, русский мальчик, коренной москвич, подарок той самой легендарной олимпиады, названный мамой в честь любимого актёра Смоктуновского.

Кен поймал мой взгляд и проорал: — Систа, ты похожа на обезьянку! И я бросила в него горсть золотистых листьев.

Я подумала о покое и безмятежной, безадресной нежности, когда уже всё есть или всё было, и уже не нужно никуда бежать и никого хватать, о своей любви, которая, может быть, последняя и навсегда. Что сердце моё спокойно сейчас и звучит глухо, как шаги по траве, оно не бьётся взбесившейся лошадью и не застывает мёртвой ящерицей. И этот ровный ритм даёт какую-то новую силу, я просто ещё не привыкла. Что вот этого мне и недоставало последнюю пару лет, вот этого совершенно дояблочного райского братства, детского сада этого.