Василий Купцов - Последний леший

— А откуда, как ты разумеешь, Василисы Прекрасные потом берутся?

— Что? — взревел Рахта и набросился с кулаками на Сухмата. Завязалась потасовка, в которой наш сказочник лишь отбивался, не переставая смеяться. В конце концов развеселился и Рахта, бросил мутузить побратима, но, тем не менее, заявил, что все это наветы и ничего подобного тогда с ним, вернее, с Бабой-Ягой не было!

— А чем же все-таки дело кончилось? — спросила Полина, — Как же ты имя получил, я так и не услышала…

— Как вернулся я к родителям, — решил сам все рассказать Рахта, — ругали они меня сильно, узнав, что имени я так и не получил. А потом, когда узнали, что я и Бабу-Ягу прогнал… Словом, собралась вся деревня, все были на меня злы — ведь только Баба-Яга всем детям имена и давала. А кто теперь им имя давать будет? Я им и отвечаю — воспитайте, мол, Бабу-Ягу в своей деревне! Но не простили меня, сказали, чтобы я вон шел, и без имени даже…

— Так и выгнали, без имени, да без порток?

— Портки детям не положены, а раз имени нет — значит, дитем и остался!

— Ну и как, потом, добыл себе имя да порты?

— Добыл! — усмехнулся в усы Рахта, — Но это уже другой сказ!

— А про шкуру, про шкуру, золотыми рунами вышитую, забыли! — напомнил Нойдак, — Мне сейчас мой Дух во все ухи наорал…

— Спать пора! — заявил Рахта, — Про шкурку — в следующий раз!

— Только не забудь! — попросил Нойдак.

— Не забуду, — махнул рукой Рахта и… забыл!

— Не по-людски это, не по обычаям! — Сухмат долго крепился, но, наконец, решил высказать побратиму все, что он думает.

— Сие — не твое дело! — ответил Рахта. Его лицо начало медленно наливаться кровью.

— Пойми, не было такого в обычаях, а люди осудят, и боги не простят! — продолжал стоять на своем Сухмат, — Да, были времена, старики рассказывали, когда погибшим молодцам, тем, кто женщин не успели познать, в спутницы в ладью погребальную девушку отправляли…

— Так то робу!

— Бывало, и свободных, — сказал Сухмат, — бывало, и сами за любимым шли. Но смерть принять — это не то, что ты хочешь, этого — нельзя.

— Можно, нельзя… — угрюмо молвил Рахта, — Все меняется, теперь просто к покойнику подкладывают девицу ненадолго, или еще проще делают, сам знаешь!

Сухмат знавал и такое. Как-то, год назад, были они с Рахтой на тризне по юному отроку Каяве, сыну княжескому. А огонь под костром погребальным никак не хотел разгораться. И все знали почему — был тот отрок нетронутый. Лишь после того, как старый Вослав скатал из теста некое подобие женского места срамного, да проделал мертвому юноше так, как будто был он с женщиной, лишь после этого костер разгорелся по настоящему и принял тело, а душа улетела в Вирий…

— Нет, все это не то! И ты не отрок нетронутый…

— Зато она — не тронута! — сказал Рахта и стало очевидно, что возразить нечего.

— Нельзя, побратимушка, нельзя этого, — Сухмат чуть ли не умолял, — ну, хоть ты, Нойдак, скажи!

Но Нойдак не хотел быть судьей в таком деле и молчал, скорее даже испуганно. Именно тот случай, когда он все понял и не хотел сказать ничего… Да, он мог, конечно, порассказать кое-что из того, что знал, а знал он хоть и не много, но все-таки. Скажем, о некоторых обрядах, творимых колдунами наедине с мертвецами… Но все это — не для ушей Рахты и Сухмата!

— Слушай, Рахта! — решил сказать свое слово в последний раз Сухмат, — Нет человека в мире дороже мне и любимей чем ты, после моей матери, конечно, — сразу оговорился богатырь, иначе — кто ж такому поверит? — и вот прошу я тебя, брата названного…

— Ты мне тоже дорог, Сухмат, но сие — только мое дело, и ты сюда — не лезь!

Рахта ушел, а Сухмат остался наедине с Нойдаком и своими тяжелыми предчувствиями. А недалекий северянин еще и подлил масла в огонь…

— Полина цветов душистых собрала, — сообщил зачем-то он, — и себе тело натирала, и внутрь поклала, и еще медом мазала…

Ничего не ответил Сухмат, но побледнел еще более.

— Хочу я, чтоб ты рядом села, как раньше бывало!

— Нет, не надо, милый мой, — ответила Полина. Молодые люди сидели на этот раз в двух шагах друг от друга и их больше не разделяла ни речка, ни что-либо другое. Только — боязнь поляницы приблизиться к любимому человеку. Причем — боязнь и за свою любовь, любовь — иль призрак которой, казалось, можно враз потерять, и страх за Рахту, ведь девушка сознавала, что он не должен с ней разговаривать, садиться близко, а тем паче — прикасаться.

— Ну, так я сам сяду! — решился богатырь и подсел к девушке, положив руку на ее покрытое железом плечо. Полина вздрогнула всем телом, — Не бойся, я ничего плохого не сделаю!

— Уже делаешь, — девушка вся сжалась под металлическим панцирем, но снимать руки Рахты со своего плеча не стала, — а боюсь я за тебя, мне то самой уже бояться нечего!

— А чего за меня бояться?

— Вот вспомнит обо мне Владыка мира мертвых, разверзнется земля, да упаду я в даль бездонную, да и ты со мной…

— Я с тобой пойду везде, хоть и в Мертвый мир, — признался Рахта, — ведь люба ты мне, а без тебя и Светлый мир мне не мил…

— Не говори так! — в голосе девушки звучал настоящий страх.

— Говорил и буду говорить, люба ты мне и живая была, и такая, как сейчас, не живая и не мертвая!

— Мертвая я… — печально произнесла Полина.

— Бедная ты моя!

Послышалось всхлипывание под металлическим шлемом. Рахта, казалось, решился. Шлем был снят.

— Не надо, не надо… — тихо повторяла Полина, но Рахта гладил и гладил ее по длинным и прекрасным, совсем не изменившимся волосам. Наконец, окончательно разревевшись, мертвая девушка уткнулась лицом в грудь любимого…

— Нельзя тебе с Полиной… так близко, — сказал Сухмат.

— Это мое дело!

— Но я твой друг, твой побратим, я люблю тебя! — не успокаивался Сухматий, — Ради нашей дружбы и братства, держись от нее чуть подалече!

— То не твое дело, — повторил, в который раз, Рахта.

— А боги? Ты можешь нарушить законы их! Есть запрещенное…

— Уже нарушил, уймись! — Рахта был в ярости, — И боги мне не указ, когда любовь у нас!

Сухмат молчал и смотрел на побратима с откровенным ужасом, до него уже дошло, что все его слова бесполезны, и только начало доходить, что Рахта сделал невозможное…

— Я об одном колдовстве знаю, — несмело начал молчавший до сих пор Нойдак, — его меня Мудрые женщины обучили, но применять зарекли…

— Что еще-то? — Рахта уже сидел, закрыв горящее лицо руками и пытался успокоиться после разговора с побратимом.

— Есть такое Слово тайное, и обряд трудный, который может от тяги к женщине освободить, так вот, если того пожелаешь, я все сделаю!

— Что, вокруг меня с бубном попрыгаешь, да на ушко пошепчешь, и разлюблю я Полинушку, что ли?