Юрий Райн - Бестиарий спального района

Относиться к каждому своему делу, даже самому пустяковому, как к важному, – это сильно осложняет жизнь. Радомир улыбнулся. «Не желаю по-другому», – сказал он себе. Долг призывает молча – так сказал ему много лет назад первый его командир, Владен. Поэт был в душе…

Стоп. Вот сейчас важное дело: выбросить из головы все, дать себе покой до рассвета.

Но заснуть не удавалось, что-то беспокоило.

Внезапно Радомир понял: надо снова идти на ту сторону. Даже не понял, а ощутил: тот немногословный смуглый человек, с которым встретились в мерзкой страже Города, ждет помощи. «Воин» – назвал его тот человек. Правильно. Воин – всегда, кем бы ни числился. От себя не уйдешь. Или – уйдешь, но себя и потеряешь. Останешься неведомо кем.

Он легко выскользнул из-под одеяла, тихо-тихо оделся, поглядывая на Милену при свете луны, заглядывающей в окно. Открыл задвинутый в дальний угол сундук, извлек широкий пояс потертой кожи, туго затянул его на талии, вложил кинжал в ножны и вышел из жилища.

Хорошо, что на ногах кроссовки, это удобная обувь, и она позволяет ходить бесшумно. Даже хромому.

Радомир уже подходил к Двери, когда раздалось отчаянное:

– Подожди!

Он обернулся. Да, конечно. Милена. Как бы он ни старался не разбудить ее – услышала. Она же своя. Она такая же, как он.

В одной рубашке, босая, тяжело дышит, но – бежит. Бедная… Ей ведь не меньше досталось накануне…

– Ты бросил меня! – гневно выкрикнула Милена в лицо Радомиру. – Ушел тайком!

Он всмотрелся. Слез нет, есть боль.

– Прости, солнце мое, – мягко сказал он. – Я должен. Это совсем не то, что вчера… И я никогда тебя не брошу, но… Сейчас – вернись. И жди меня. Я должен.

– Ты бросил меня! – повторила Милена. – Говоришь, что должен, – верю. Почему один? Почему не взял меня с собой?

Радомир задумался. Рассказать, объяснить? Так ведь и рассказывать нечего, кроме ощущений. А как их передашь? Он ведь не поэт, он просто воин.

– Послушай, – проговорил он. – Я нужен там, в Городе. Я это знаю, но передать… ну, не умею. Прошу тебя. Приказываю тебе! Будь здесь до заката. Спросят обо мне – скажешь: решил рубежи обойти, в последний раз. После заката… любовь моя, ты почувствуешь, где меня найти, если мне понадобится помощь. Этого не объяснить, это как в бою. Понимаешь?

Милена опустила глаза, и Радомир залюбовался ею.

– Ты пройдешь? – еле слышно спросила она. – И вернешься?

Воин легонько коснулся губами чистого лба женщины, прошептал:

– Луна пошла на убыль… Даже к лучшему, Дверь уже не охраняют. Я пройду. И ты пройдешь, а вернемся вместе. Обещаю.

Милена строптиво дернула подбородком, потом коротко сжала руку Радомира, отстранилась и быстро пошла обратно.

Воин прошептал нужные слова, миновал Дверь и оказался на той стороне, на окраине кладбища, среди свежих могил; не теряя времени, двинулся по аллеям, забирая все левее. Что-то подсказывало ему, какое направление держать.

До восхода солнца оставалось около часа.

Дорога к Божьему озеру недлинна. Более того, эта дорога удобна и приятна, особливо по предутреннему холодку.

Но то – для взрослого, здорового человека. Андрейка же человеком не был, а был Андрейка маленьким жировичком-харчевником. Не первой молодости к тому же, хорохорься не хорохорься. Да еще тяготы прошедшего вечера, да ночная бесшабашная гулянка, да волнения с Кирушкой… приятные, радостные, но ведь все равно волнения! А уж неожиданное осознание – должен, должен! – такое кого угодно добьет. С ног свалит.

Эх, кого угодно – но не его, не Андрейку. Он брел по пустой – ни людей, ни машин – дороге, спотыкался, в поясницу тут же стреляло, и жировичок непроизвольно ойкал, а порой и слезу пускал. Но брел.

Еще болела коленка. И на полпути стало тянуть в паху – не то чтобы неприятно, но идти мешало. «Это все Кирушка, – подумал Андрейка, – это я ее, лапушку мою, вспоминаю».

Он всхлипнул: «Ну ведь надо же такое, разнесчастный я из разнесчастных. Только-только житье-бытье свое наладил, счастье отыскал, ребеночка зачал – даже двух, Кирюху-наследника и Ондреянку-сестрицу, – и вот тебе: иди куда глаза глядят, ищи незнамо что».

Эх, подпрыгнуть бы на месте, грянуть шапку оземь, повернуть – да к кикиморушке родненькой под крылышко. Сытно там, тепло, ласково…

Шапки нет, признался себе жировичок, а коли шапкой не грянуть, так и коленкор не тот. И вообще, не в шапке дело. Страшно, вот что. Мочи нет, до чего страшно. И идти туда, к озеру, страшно, а ослушаться еще страшнее.

Андрейка понимал: это Высшие его послали. Никогда ни с кем такого не случалось – ни с родителем покойным, память ему вечная, ни с другими домовиками, ни с какой нечистью знакомой. Никогда никого Высшие никуда не посылали. До нас ли им?

А вот до нас, оказывается. Вот его, бедного Андрейку, и послали. Почему они? Ну а кто ж еще, когда ноги словно сами идут? Почему его выбрали? Да вот спроси их…

Правая нога попала в ямку, поясницу пронзило болью. Несильно, если уж честно говорить, но измученный жировичок заплакал. Однако не остановился. Даже хода не замедлил. Отметил про себя, что нет худа без добра, в паху тянуть перестало. И – чап-чап-чап меленько да неуклонно.

Слева все тянулись поля, справа – домишки кончились, показались освещенные луной подступы к озеру: трава мягонькая, дальше осока-осот, а там и камыши пойдут.

Вот и тропка приметная. На нее-то Андрейка и свернул. С тяжелым сердцем свернул. «Ох, – поежился он, – это ж ведь нырять придется, не иначе, а вода-то – она поверху еще ничего, а в глубине небось ледяная… Да и плавать не умею, – вспомнил жировичок, – хоть и зовет меня кое-кто, – он горько улыбнулся, – пузырем. На кой нам, домовикам, плавать, у нас завсегда банька под рукой была, ну а в нонешние времена – душ, ванна, а ежели при трактире, так котлы имеются, чаны просторные. Или, при палатке какой если, так тоже… под шланг всегда залезть можно, еще куда… Разврат один – плавать, разврат, и ничего больше… А придется…»

Блеснула водная гладь, и два ужаса переполнили Андрейкино сердечко. Первый – перед тем неведомым, что предстоит; второй – перед тем, что будет, коли назад повернуть.

Божье озеро – вот оно. Все берега в камышах и осоте, густо-прегусто, и только узенький подход имеется. Сперва посуху, дальше по воде. Людям – по колено, жировичку – по грудь, а где и по шейку. Это-то не страшно, страшно после, когда до настоящей воды дойдешь, там обрыв, и глубину никто не мерил. Хочется сказать – «и не измерит», – да вот ему, бедному, сейчас как раз ее мерить.

Жуткое место. Оно, озеро, почему Божье? А потому, что в стародавние места тут церква стояла. Церква-то сама по себе не подарок, это любая нечисть подтвердит. А особливо старая церква. Нет, в трапезных-то очень даже неплохо… Но не всякий домовик и в трапезную сунется. Андрейка, конечно, ходил с родителем, а вот, к примеру, охальник Борюнька, так тот кричал прошлой зимой, кефиру переброженного упившись, что, мол, всё ему нипочем, никакая церква не страшна, потому, дескать, что вера ныне слаба, вреда от церквы никакого. Только, голосил Борюнька, в Божье ни ногой, страсть там, в Божьем, потому что оно от прошлых времен, когда вера сильна была. А на церквы, распинался он, вот так мне наплевать!