Владимир Коваленко - Камбрийская сноровка

— Зачем?

Сида сощурилась.

— Для войны, конечно! Говорят, кто в совершенстве знает себя и противника, может сражаться в тысяче битв без страха — всегда победит. Кто не знает ни себя, ни противника вовсе, из тысячи битв не выиграет ни одной, даже если враг столь же туп — кровь будет, а победы не случится. Кто же знает только противника или только себя — тот и воюет так, как большинство полководцев — то победа, то поражение… Потому себя изучать ничуть не менее важно, чем врага!

И как ей отказать?

Приходиться слушать. Вникать. И… скрипеть зубами, а соглашаться. Действия полководца определяет не туманящая голову жажда мести, а целесообразность. Слова Немайн практичны, Пенда это понимает. Гулидиен… похоже, слушает голос богини, и слышит заклинание. Хорошо, его жены нет! У нее мысли потекли бы тореным руслом: мужа околдовывают… Но раз для короля слова сиды — волшебные звуки, значит, на деле совещаются двое.

Тем проще.

Есть стратегическая задача.

И есть условия, которые диктует не месть и не спокойный голос сиды — сама земля. Британия, такая, какова она есть!

Союз двух драконов, белого — Мерсии и красного — Камбрии, рассекает остров пополам. Посередине — свои, по краям — враги. Сида припечатывает одно слово, настолько точное, что хотел бы — от образа не избавишься.

Ось.

А раз Ось, хочешь, не хочешь, придется вертеться! Пользоваться тем, что врагам трудно соединиться. Бить их по одному, наваливаться всей силой. Хороший метод. Мерсийский. Здесь главное — не останавливаться.

Добивать!

Иначе — оправятся, ударят в спину. Добивать полностью, не ограничиваясь вассалитетом, договорами, обещаниями. Только — своя администрация, разоруженное местное население.

— Рабы? Нам не нужны рабы… Рабы не защитят страну! Смерть или изгнание!

Вот и от Гулидиена польза. Прав? Вряд ли. Он зол на саксов так же, как сам Пенда — лично на Кенвалха Уэссекского и его прихлебателей. Сида холодна. Ее ненависть лежит дальше к востоку. Как сказала перед песней — на последнем берегу.

— Резня? Потеря времени, — говорит. — Будут отчаянные бои до последнего человека. Селения, в которых приходится платить за каждую улицу, каждый дом. Кровью — ладно. Временем! Днями и часами до удара в спину! Саксов нужно брать в плен, обещать жизнь — и держать слово.

— Всех? — уточняет король Диведа, — И тех, что резали Честер?

Странные люди камбрийцы. Выручить соседа не всегда пошевелятся, а вот причиненное тому зло запомнят надолго. Тут Пенде, англу, приходится молчать, и радоваться, что есть другой голос.

— Если это принесет нам победу — и их. Если нет… — Немайн пожала плечами. — В плен можно брать не всех. Кадуаллон, например, вешал знать — тех, кто отдавал приказы резать камбрийцев. Могу только одобрить его подход.

Авторитет последнего верховного короля Британии в Камбрии высок. Это хорошо: тем внимательней будут слушать его свояка и соратника Пенду! Впрочем, Гулидиен теперь тоже свояк, и соображения у него те же. Словно полтора десятка лет назад ушло. Когда–то они точно так же сидели в поместье Кадуаллона, так же и о том же спорили… Только не стыли на столе кружки с цикорием, да не крутила ушами вания, которая, выходит, скорей камбрийка, чем римлянка!

А так… Кадуаллон тоже сначала желал резать всех. Потом передумал. Но у Гулидиена задача сложней. Его предшественник лишь наказывал. Он — придет на новые земли править.

— Взять в плен весь народ? Женщины у саксов не воюют. И крестьяне. И дети… Их тоже пленить? И чем это отличается от рабства?

— Тем, что это состояние временное, — сказала Немайн.

Пенда кивнул.

— Нам нужно лет пять спокойствия. Потом им можно предложить либо оружие и гражданство — если поверим, либо место на корабле. Не продавать. Просто — вывезти.

Гулидиен приложился к кружке с кофе. Пробормотал:

— Остыло варево.

Откинулся на спинку стула, тот обиженно скрипнул. Не помогло. Встал. Прошелся до стены и обратно. Уставился в переливчатые, морской синевы обои — в упор, словно на свете нет ничего интересней переплетения крашеных вайдой тканей. Наконец, отвернулся. Сел на место.

— Хорошо, — сказал. — Допустим, оставим мы саксов. Но даже проверенным в бою постоянно верить будет нельзя. Будут протаскивать на хлебные места родню, а там — бунтовать. Все саксонское завоевание началось с бунта наемников!

— У нас не будет наемников, — улыбнулся Пенда, — как и рабов. А людей на должности должен подбирать король. И те, кому он доверяет. Саксы они, англы или камбрийцы — не важно. И каков смысл бунтовать, если верных больше?

— Для того, чтобы поддержать иноземное вторжение. На континенте саксы еще остались! Да и кроме них есть кому… Да что там континент! Покажи слабину — и ирландцы полезут. Нет, я стою на своем. Высылка. Погрузить всех, отвезти на континент — и кончено!

Немайн морщится. Чуть заметно, но — есть. Да, она не только не римлянка, но и не камбрийка. Она била саксов–хвикке, и безжалостно гнала со своих земель — до тех пор, пока знала — побежденным есть куда идти. И без того потрепанный Уэссекс теперь вынужден кормить, кроме собственных жителей, еще и беженцев, среди которых женщин и детей куда больше, чем воинов. Расчет. Стратегема. Но и милость.

На такое способны римляне. Быть может, франки. И камбрийцы — только если враг не саксы!

— Если у нас будет пять лет, — говорит Немайн, — иноземное вторжение станет немыслимым. Если не займемся раздорами, а выстроим флот!

— Флот? — Гулидиен смеется, — Не здесь. Не в Океане! Поверь ирландцу, чей род сотни лет защищал земли Камбрии от пиратов. Океан — не река. Даже не ласковое море вроде Римского. Корабли не могут держаться в плавании в любую погоду и патрулировать — как всадники по суше, как корабли же — но по реке. Тот, кто желает сделать набег, всегда улучит момент! Мы чем держимся? Океанские пираты — как коршун, таскающий кур. Перехватить его нельзя. Отпугнуть — не всегда удается. Верней всего — добраться до гнезда, разорить притон.

— Ты прав. Но…

Немайн чуть прикрыла глаза. Явно читает с невидимого свитка.

«Надо сказать, что их собственные корабли были следующим образом построены и снаряжены: их киль был несколько более плоским, чтобы было легче справляться с мелями и отливами; носы, а равно и кормы были целиком сделаны из дуба, чтобы выносить какие угодно удары волн и повреждения; рёбра корабля были внизу связаны балками в фут толщиной и скреплены гвоздями в палец толщиной; якоря укреплялись не канатами, но железными цепями; вместо парусов была грубая или же тонкая дубленая кожа, может быть, по недостатку льна и неумению употреблять его в дело, а еще вероятнее потому, что полотняные паруса представлялись недостаточными для того, чтобы выдерживать сильные бури и порывистые ветры Океана и управлять такими тяжелыми кораблями. И вот когда наш флот сталкивался с этими судами, то он брал верх единственно быстротой хода и работой гребцов, а во всем остальном галльские корабли удобнее приспособлены к местным условиям и к борьбе с бурями. И действительно, наши суда не могли им вредить своими носами (до такой степени они были прочными); вследствие их высоты нелегко было их обстреливать; по той же причине не очень удобно было захватывать их баграми. Сверх того, когда начинал свирепеть ветер, и они все–таки пускались в море, им было легче переносить бурю и безопаснее держаться на мели, а когда их захватывал отлив, им нечего было бояться скал и рифов. Наоборот, все подобные неожиданности были очень опасны для наших судов…»