Фриц Лейбер - Мечи в тумане

Потом в течение некоторого времени меня держали взаперти, это было что-то вроде варварской прелюдии к зрелости, или смерти, или рождению, а может, к тому, и другому, и третьему вместе. Старик сказал тогда что-то вроде «не видеть солнца и не прикасаться к земле». Часами я лежала, свернувшись клубочком, в щели под кровлей или на тростниковой циновке в подвальчике. Теперь, если можно так выразиться, глаза и уши были закрыты у меня, а не у Анры. Часами я, для которой видеть и слышать значило даже больше, чем есть, созерцала лишь отрывочные картинки, проносившиеся в моем мозгу: маленький больной Анра, старик в дымной комнате, Фрина, корчащаяся, лежа на животе, и шипящая, как змея. Но труднее всего было вынести разлуку с Анрой. Впервые в жизни я не могла видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать, о чем он думает. Я сохла, как дерево, из которого вытянули все соки, как животное, у которого умертвили все нервы.

Наконец настал день – или ночь, не знаю, что это было, – когда старик снял маску с моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но мои привыкшие к темноте глаза различили маленький подвальчик во всех его подробностях. Три серых камня были вырыты из пола. Рядом с ними на спине лежал Анра – изможденный, бледный, едва дышавший и выглядевший так, как будто вот-вот умрет….

Путники остановились перед призрачной зеленой стеной. Узкая тропа вышла на плоскую вершину горы. Впереди были лишь ровные черные скалы, через несколько ярдов терявшиеся в тумане. Всадники молча спешились и повели дрожащих лошадей в это влажное царство, которое очень походило бы на фосфоресцирующее морское дно, не будь вода здесь практически невесомой.

– При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.

Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне поговорить с ним, как обычно. И я заговорила – заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих собственных.

Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, – во всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог – это единственная нить, на которой держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него влить в брата свои силы и оживить его.

Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.

В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.

Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит, приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.

Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот, когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня….

Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В густеющей мгле прямо перед ними – да так близко, что у друзей создалось ощущение, что они попали в засаду, – выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет, заставлявший фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль Карнак с его обелисками, Фаросский Маяк, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, Затерянный Город Аримана, грозные, призрачные башни, которые мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и приобретает причудливые неземные формы, словно подчиняясь какому-то собственному фантастическому стилю. Казавшиеся сквозь туман еще более громадными, его перекрученные пандусы и шпили, словно зыбкое лицо в кошмарном сне, были устремлены вверх – туда, где должны находиться звезды.

– То, что произошло потом, было так необычно, что я была уверена, будто после лихорадочной действительности погрузилась в освежающий и причудливый сон, – продолжала Ахура, после того как путники, стреножив лошадей, начали подниматься по широкой лестнице к распахнутой двери, которая словно издевалась над ними, приглашая то ли вломиться в нее, то ли войти потихоньку и с оглядкой. Слова девушки звучали спокойно и несли в себе такую же покорность року, как и шаги по ступеням. – Я лежала на спине подле трех камней и наблюдала, как мое тело движется по темному подвалу. Я чувствовала страшную слабость, не могла пошевелить и пальцем и вместе с тем была восхитительно свежей – сухость во рту исчезла, горло не болело. Лениво, словно во сне, я принялась изучать собственное лицо. Оно было озарено победоносной и, как мне показалось, весьма глупой улыбкой. Но по мере того как я продолжала наблюдать за ним, в мой приятный сон начал прокрадываться страх. Лицо было моим, однако на нем мелькало какое-то не свойственное мне выражение. Почувствовав, что я смотрю на него, оно презрительно скривилось, повернулось и сказало что-то старику, который невозмутимо кивнул. Я захолонула от страха. Сделав чудовищное усилие, я скосила глаза вниз и посмотрела на мое настоящее тело, что распростерлось на полу.