Тамара Воронина - Зеркало перемен. 1. Дарующая жизнь

– Ты бы не попросил. И умер бы там… на кресте.

Это было почти кощунственно, и Лена снова поежилась, хотя от очага тянуло приятным теплом и ароматом, по сравнению с которым дорогие французские духи воняют помойкой.

– Кровью уже не пахнет, – пробормотала Лена. – Я не привыкла. А… ты ведешь себя так, будто тебе не больно.

– Не больно. Почти. Мазь у него заговоренная, так что ничего удивительного.

– Ничего удивительного! – фыркнула Лена. – Магия, шуты, проводники, эльфы – и ничего удивительного!

– Наука, инженеры, разведчики, люди – что тут удивительного? – улыбнулся шут. – Как ни назови. Ты устала?

– Нет. Я ничего не понимаю. Даже то, как я здесь оказалась и как попаду домой.

– Если ты Странница – легко, – грустно проговорил шут, – но ты не похожа на Странницу. Уж эти никогда бы не вмешались в казнь. Особенно в казнь шута. Зачем ты это сделала?

– Ты так хотел умереть? – рассвирепела Лена. – Ну так выйди и погуляй по улице, авось удавят.

– Я не хотел умереть, но Странницы никогда ни во что не вмешиваются. Ходят… смотрят… странствуют. Мне всегда казалось, что они еще дальше от людей, чем эльфы. Наблюдают. Изучают. А проку-то? Эльфы нас хотя бы презирают или ненавидят, но они Чужие, а Странницы – люди. Больше того – женщины. Проводник просто завидует или восхищается тем, что им даются легко вещи, на которые он тратит много времени. Ему положено восхищаться. И… если ты принимаешь советы шутов, не гони его.

– Я принимаю советы шутов, – буркнула Лена. – Бывало, шуты правили королями. И не прячь улыбку.

– Не прячу. Я не правил Родагом. Честно.

– А почему ты стал шутом?

– Разве кому-то другому разрешено говорить то, что думается? Разве у кого-то другого есть шанс получить запрещенные книги на целую неделю?

– Ты любишь историю?

Он опустил глаза, и оказалось, что ресницы у него длинные, как у куклы, точно нарисованные. Лоб перечеркнула вертикальная морщинка.

– Пока нет Проводника, я должен тебе сказать… а что сказать, не знаю. Я был уверен, что надежда умерла давным-давно, но я увидел тебя – случайно, мельком – и вдруг понял, что надеюсь. Если ты смогла вернуть надежду шуту, то почему не сможешь всему миру?

– Надежду на что? – почти крикнула Лена. Худая рука снова коснулась ее пальцев.

– Надежда у каждого своя. Я надеюсь… ты постарайся не смеяться, хорошо? Я должен найти себя. Не смейся! Я родился и вырос здесь, помню свою жизнь, родителей, учительницу, приятелей, помню ярмарки, города, деревни, я все помню. Но я не знаю, кто я такой. Для чего я. Зачем. Не смейся!

– Я не смеюсь.

Что уж тут смешного. Ведь для начала стоит понять разницу в терминологии: в мире Лены «найти себя» означает «найти себе применение, дающее полное моральное удовлетворение». Или, например, вытурить из сознания Наполеона вместе с Александром Македонским или кем там еще воображают себя психи. Но шут меньше всего похож на психа. Он сам готов посмеяться над своими словами. И ведь наверняка в первый раз их произносит – даже для себя не формулировал. А в глазах – смятение… смятение в крапинку. Надежда умерла. У кого это было – «надежда – глупое слово»? У Фрая, что ли? Там глупое слово, а здесь вообще умерла…

Лена положила голову на высокую спинку кресла и закрыла глаза. Больше всего на свете ей хотелось заплакать, но не получалось, слез не было, рыдания, что называется, не душили. Даже смятение не обуревало, как шута. В голове удобно расположился вакуум, который, как ему и положено, все вытеснял, и прежде всего связные мысли. Так не бывает. Нет эльфов, нет магии, нет драконов. Храни нас ветер от путешествий по непонятным мирам в еще более непонятном статусе Странницы – Маркус в восторге, шут в настороженности. Не любит Странниц, потому что они равнодушные. Это хорошо. Приятно. Лена тоже не любила равнодушных людей. И ведь случись ей увидеть казнь в своем мире, она точно бы не вмешалась, не из-за равнодушия, тем более не из-за любопытства и даже, возможно, не из трусости. Она просто растерялась бы. Или упала в спасительный обморок. Один раз в жизни она видела массовую драку: толпа вокруг пивного ларька в недавние времена дефицита всего на свете против омоновцев. Или омоновцы против толпы. Тогда у омоновцев только-только появились дубинки, народ иронично называл их «демократизаторами», и вот эти дубинки взлетали над толпой, криков не было, а вот звуки ударов – были, и настолько это было мерзко и страшно, что Лена умудрилась пройти мимо, не видя и не слыша, и вполне благополучно вычистить из памяти этот эпизод. Ей не жалко было озверелую толпу: чего жалеть людей, пускающих в ход кулаки, когда пива не хватило, скорее, она сочувствовала парням в сером камуфляже, ведь, чтоб там не писала «демократическая» пресса, вряд ли им нравилось молотить дубинками по спинам и плечам… Лена ни одного лица не запомнила, потому что у толпы не бывает лиц. И нынешняя, недавняя, восторженно ахающая – тоже лиц не имела. Масса.

Шут молчал, словно боялся ее побеспокоить. А ведь явно хотел поговорить, пока Маркуса нет. Лена заставила себя взглянуть на него.

Шут смотрел на огонь чуть расширившимися глазами и, вряд ли замечая, страдальчески морщился. Именно что «почти» не больно.

– Как тебя зовут?

Он страшно удивился. Безмерно. Почему? Похоже, у них тут вместо «сударя» или «сэра» в ходу обращение по роду деятельности: Маг, Палач, Проводник, но Маркус-то спокойно назвал свое имя, причем Лена даже его не спрашивала.

– Я сказала что-то не то? Вот Проводника зовут Маркус, меня Лена…

– У шутов нет имен.

– Ты родился шутом? Мама с папой тебя никак не называли? Учительница? Девушка, которую ты поцеловал первый раз?

– Тогда я не был шутом. Сейчас у меня нет ни мамы с папой, ни учительницы… Прости. Ты не знаешь нашего мира. Неужели у вас иначе?

– У нас нет шутов.

Он склонил голову набок и едва заметно улыбнулся:

– Нет? Так не бывает. А если и бывает, то я не хотел бы попасть в твой мир. Пусть уж лучше меня здесь удавят.

– У нас не запрещено говорить то, что думаешь.

Он вдруг потянулся и ласково-ласково погладил ее по голове, как маленького и неразумного ребенка.

– Но вы не говорите. «Не запрещено» вовсе не значит «разрешено». И тем более не значит «принято». Разве тебя не сдерживают рамки? Разве ты скажешь дураку, что он дурак, любому мерзавцу, что он мерзавец, уродине, что она уродина? Ты скажешь своему королю, что он неправ, если он настаивает на своей правоте, или все-таки подумаешь о возможных последствиях? Ты скажешь своей королеве, что она шлюха, или поостережешься ее мести? Скажешь своему хозяину, что он самодур, или все-таки подумаешь о том, на что будешь жить, если он откажет тебе от места? И кто скажет? Не раз – всегда? Даже если найдется такой, его не примут. Отторгнут. Ты же первая от него отвернешься просто потому, что считаешь, что людей обижать нельзя. Вас сдерживают рамки. Так и должно быть.