Александр Бушков - Чернокнижники

Прихожая — чистая и аккуратная, но небольшая. Стенное зеркало в темной резной раме, какая-то абсолютно незнакомая ему даже по названиям здешняя мебель, к концу девятнадцатого столетия совершено вышедшая из употребления. Разве что стулья моментально опознаются как стулья…

Сразу трое молодцов в ливреях, торопливо поправляя пудреные парики, вскочили и поклонились. Вид у них был подтянутый и опрятный — должно быть, за этим князь следил строго. А если вспомнить, какие воспитательные средства в этом столетии имелись — незатейливые, но весьма эффективные…

Один из троицы окинул быстрым смышленым взглядом Савельева, его плащ, шапку, шпагу — и, должно быть, тут же сделав для себя какие-то выводы, почтительно спросил:

— Как прикажете доложить, ваше благородие?

— Савельев, Аркадий Петрович, — сказал поручик. — Его сиятельство должен знать, он меня и приглашал.

Лакей кивнул и рысцой унесся по ведущей вверх и вбок лестнице. Остальные почтительно таращились.

— А что, Василий Фаддеевич вернулся? — поинтересовался Савельев.

— Вскорости ожидается, а пока что не вернулся, — ответил один. — Позвольте епанчу, ваше благородие, и шапочку…

Савельев сбросил ему на руки подбитый мехом плащ — как он подозревал, без присущего этому веку изящества — отдал шапку, посмотрелся в зеркало. Ну, в общем, подходящий вид для княжеского особняка — который к тому же и не похож на беломраморные палацы …

Сверху той же деловитой рысцой спустился третий, отступил на шаг, поклонился:

— Его сиятельство изволят просить…

И, деликатно указывая дорогу, двинулся на полшага впереди Савельева. Поднялись на второй этаж, свернули вправо, зачем-то снова спустились на первый, снова поднялись на второй… Комнаты, коридоры, анфилады, которыми они проходили, выглядели содержащимися в идеальном порядке. Вот только внутренность дома, как оказалось, представляла собой этакое хаотическое нагромождение помещений и лестниц. Лестницы то прямые, то закручиваются винтом, полы комнат на одном и том же этаже — на разных уровнях, так что приходилось то и дело то спускаться на пару-тройку ступенек, то подниматься. То ли архитектор был большим оригиналом, то ли здешние старинные дома, что вероятнее, именно так и строились. Сущий лабиринт, прежде чем здесь всерьез шпионить , нужно денек-другой изучать дом, иначе заблудишься моментально…

Наконец они остановились перед дверью из темного дерева, лакей проворно распахнул ее перед Савельевым, склонился в поклоне, но сам внутрь не вошел. Тихонечко притворил дверь за Савельевым.

Это явно был кабинет хозяина: массивный, заваленный стол из черного дерева, такое же кресло, еще несколько кресел, но гораздо более легких и вычурных, рядочком в простенках меж окнами, высокие шкафы, дверца одного приоткрыта, там на полках аккуратными стопками лежат бумаги… Книжные шкафы, огромный глобус в углу, портрет императрицы в золоченой раме…

Сам хозяин, однако, за столом не сидел — он в крайне небрежной, ленивой позе развалился на чем-то, напоминающем диван с выгнутыми ножками. Непричесан, волосы в беспорядке, небрежно задрапировался в обширный, шитый золотом халат, который здесь именуется шлафроком. Когда Савельев вошел, он и не пошевелился, возлежал в той же позе, меланхолично взирая на гостя. Так что Савельев, поразмыслив пару секунд, подошел к дивану, поклонился — вежливо, но без излишнего подобострастия — и сказал, как он искренне полагал, светским тоном:

— Аркадий Петрович, Савельев, ваше сиятельство.

Его сиятельство если и был старше Савельева, то не больше чем на два-три года. Невыразительное, с мелкими чертами лицо, кажется, не надменное — просто-напросто вялое, скучающее. Рот какой-то мягкий , больше подошедший бы женщине, кисти рук небольшие, ухоженные, хрупковатые . Похоже, особой физической силой не отличается. Никак не похож на офицера, тем более гвардейского. Ну, ничего удивительного, Савельев читал кое-что о тех… то есть, об этих временах. Давным-давно уже гвардия в боевые походы не ходит, превратившись скорее в некое подобие придворных. Случается, и ружья за господами гвардейцами (даже не офицерами — рядовыми) слуги носят, и муштры настоящей они не знают. Трутни , увы. Много десятилетий пройдет, прежде чем русская гвардия едва ли не в полном составе отправится на настоящую войну, долгую и кровопролитную — с Наполеоном Бонапартом и его «двунадесятью языцами». Этот , конечно, даже если и доживет, будет глубоким стариком…

— Возьмите себе вон там стул и садитесь, — сказал наконец князь. И, когда Савельев уселся в паре шагов от дивана, спросил с явной укоризной: — Значит, купчествуете, любезный? А ведь вы, говорят, дворянин… Что же вы так? Это, право, как-то и не вполне прилично…

— Что поделать, ваше сиятельство, — сказал Савельев спокойно. — Будучи совершенно лишен средств и связей, хорошо представлял, что не смогу ни образования надлежащего получить, ни военной карьеры сделать. К тому же пришлось содержать матушку и двух малолетних братьев…

— Ах, вот как? — вяло приподнял бровь князь. — Ну, тогда похвально… Забота о близких — это в какой-то степени искупает… Но все же некоторое образование получили, я слышал? Фаддеич говорил, вы учились в школе девять лет…

— Да, ваше сиятельство, — кивнул Савельев.

— И историю изучали?

— Конечно.

На вялом лице князя впервые появилось некоторое оживление, он даже приподнялся, полусидел теперь, опираясь на спинку дивана. Блеклые голубые глаза вспыхнули живым интересом:

— А вот скажите мне, Аркадий Петрович… Что там в ваших учебниках исторических пишут о нас ? С лейб-кампании? Помнят ли?

Савельев прекрасно помнил, что в этом столетии в ходу самая неприкрытая и грубая лесть, и потому произнес с наигранным восторгом:

— Ну как же, ваше сиятельство! Целая глава в учебнике отведена, с цветными иллюстрациями. Лейб-кампания… — он изобразил лицом еще больший восторг: — Слава России… Иначе никто и не относится… Велико ваше свершение, ваше сиятельство, я и думать не мог, что доведется воочию увидеть одного из тех славных героев, кои поименно указаны…

Князь напоминал сейчас кота-мурлыку, которого чешут за ушком, предварительно от пуза напоив сливками. Он даже прикрыл глаза, на лице играла мечтательная, гордая, глупая улыбка. Савельев мысленно хохотнул. В том-то и обстоит горькая ирония истории, что ни один из этих трехсот восьми витязей — ну буквальным образом ни один! — не оставил после себя ни малейшего полезного следа и решительно ничего для России не сделал…

Открыв глаза, князь протянул с наигранной скромностью:

— Экое преувеличение, право слово… Неловко даже… Ну, пошли, скрипя снегом, ну, возвели матушку на престол…