Роберт Джордан - Око Мира

Они брели по пыльной дороге, понурив головы и не разговаривая. Ветер закружил пылевые смерчики, которые быстро-быстро перебегали дорогу. Несколько раз Ранд оглядывался, но дорога позади все время оставалась пустой.

Все дни, проведенные с Туата'ан, неторопливо продвигавшимися на юго-восток, Перрин изводил себя тревожными раздумьями. Торопиться Странствующий Народ не видел надобности, они никогда не торопились. Ярко расписанные фургоны по утрам не выкатывались в путь до тех пор, пока солнце не поднималось довольно высоко над горизонтом, а на ночевку останавливались уже через несколько часов, едва солнце скатывалось к вечеру, как только находили подходящее место для лагеря. Рядом с фургонами неспешно трусили собаки, частенько и дети бегали здесь же. Отстать от повозок было трудно. Всякое предположение, что, мол, можно двигаться немного быстрее или что неплохо бы проехать еще подальше, встречалось смехом, а порой и восклицанием: «Ах, ну неужели ты заставишь бедных лошадок так тяжело работать?»

Перрина удивляло, что Илайас не разделяет его чувств. Илайас не ехал в фургоне, он предпочитал идти пешком, иногда пробежаться вприпрыжку к голове колонны, — но о том, чтобы уйти от Туата'ан, он даже не заикался, равно как и не торопил их.

Странный бородач в диковинных одеждах из шкур так отличался от кротких Туата'ан, что был заметен сразу, где бы среди фургонов он ни оказывался. Даже в лагере было невозможно по ошибке принять Илайаса за одного из мужчин Народа, да и не только из-за одежды. Илайас двигался с ленивой грацией волка, лишь подчеркиваемой его шкурами и меховой шапкой, излучая вокруг себя опасность столь же естественно, как огонь излучает тепло, и отличие его от Странствующего Народа оказывалось разительным. Молодые и старые, эти люди лучились радостью изначальной. В их движениях не чувствовалось никакой воинственности, одно только удовольствие. Дети, разумеется, стремглав бегали вокруг, в них ключом била энергия, неподдельная полнота жизни и движений, но у Туата'ан и бабушки, и седобородые старики ступали легко, их походка была столь же преисполнена достоинства, как и величественный танец. Казалось, весь Народ готов в любой момент пуститься в пляс, даже когда они стояли на месте, даже в те редкие минуты, когда в лагере не звучала музыка. Чуть ли не в любой час, на стоянке или при движении, вокруг фургонов плели мелодию скрипки и флейты, цимбалы, цитры и барабаны — то подыгрывая друг другу, то играя сами по себе. Радостные песни, веселые песни, смешные песни, печальные песни; если в лагере кто-то не спал, то обязательно звучала музыка.

У каждого фургона, проходящего мимо повозок, Илайаса встречали дружеские кивки и улыбки, у любого костра, возле которого он останавливался, — веселое слово. Таким должен был быть облик Народа, всегда демонстрируемый чужакам, — открытые, улыбающиеся лица. Но Перрин подметил, что под такой внешностью кроется осторожность полуприрученного оленя. За улыбками, адресованными жителям Эмондова Луга, глубоко таилось нечто, нечто, стремящееся понять, в безопасности ли они сами, нечто, чуть сгладившееся за прошедшие дни. В присутствии Илайаса настороженность была сильнее, она висела в жарком воздухе, словно густое летнее марево, и не исчезала. Порой, незаметно для него, они в открытую следили за ним, будто неуверенные в том, чего от него ожидать. Когда Илайас шел по лагерю, ноги, готовые танцевать, казалось, были готовы броситься бежать.

Илайас определенно испытывал от Пути Листа не меньшие неудобства, чем последователи Пути в его обществе. Когда он находился среди Туата'ан, губы его неизменно скептически кривились. Вряд ли была тому причиной снисходительность и наверняка не презрение, но выглядело все так, будто Илайас предпочел бы быть где угодно, но не здесь. Тем не менее, когда бы Перрин ни заговаривал о том, чтобы уйти, Илайас отвечал что-то успокаивающее об отдыхе, о том, чтобы подождать всего несколько дней.

— До встречи со мной у вас были тяжелые дни, — сказал Илайас, когда Перрин в третий или четвертый раз задал ему все тот же вопрос, — и впереди обязательно будут дни еще тяжелее, раз за тобой гонятся троллоки и Полулюди, а в друзьях у тебя — Айз Седай.

Он ухмыльнулся, набив полный рот испеченным Илой пирогом с сушеными яблоками. Пристальный взгляд его желтых глаз до сих пор смущал Перрина, даже когда Илайас улыбался. Мало того, именно улыбка Илайаса и приводила Перрина в еще большее замешательство; она редко появлялась в глазах охотника. Илайас отдыхал возле костра Раина, как всегда отказавшись присесть на один из припасенных специально для этого чурбаков.

— Да не торопись ты так в руки Айз Седай!

— А что, если Исчезающие найдут нас? Что удержит Исчезающих, если мы тут сидим просто так, поджидая их? Три волка их не остановят, а от Странствующего Народа никакой помощи не будет. Они даже самих себя не защитят. Троллоки перебьют их, как на бойне, и это будет наша вина, В любом случае нам рано или поздно придется уйти. Может, лучше даже раньше.

— Что-то советует мне обождать. Всего несколько дней.

— Что-то!

— Расслабься, парень. Принимай жизнь такой, какая она есть. Беги — когда приходится, сражайся — когда должен, отдыхай — когда можешь.

— Как вы там говорили, «что-то»?

— Попробуй пирога. Иле я не очень-то нравлюсь, но она наверняка меня хорошенько накормит, когда я приду в гости. На привалах у Народа всегда хорошая еда.

— Что же это за «что-то»? — переспросил вновь Перрин. — Если вам известно то, чего нам не рассказываете...

Илайас хмуро уставился на кусок пирога в своей руке, затем положил его и отряхнул ладони.

— Что-то, — произнес он наконец, пожав плечами, как будто и сам не понимал до конца. — Что-то говорит мне: сейчас важно подождать. Еще несколько дней. У меня не часто бывают подобные предчувствия, но я научился им верить. В прошлом они спасали мне жизнь. На этот раз все как-то иначе, но это важно. Это ясно. Хочешь бежать — ну так беги! Но без меня.

Это было все, что Илайас сказал, сколько ни пытался Перрин добиться более внятного ответа. Бородач валялся на земле, беседовал с Раином, с аппетитом съедал все, что предлагала Ила, дремал, надвинув шапку на глаза, и отказывался обсуждать, когда уходить. Что-то советовало ему ждать. Что-то твердило ему, что это важно. Он будет знать, когда наступит время идти. Отведай немного пирога, парень. Не пори горячку. Попробуй рагу. Расслабься.

Заставить себя расслабиться Перрин не мог. Вечерами он бродил, снедаемый тревогой, меж фургонов, раскрашенных во все цвета радуги, его беспокоило еще и то, что больше никто, казалось, не видел повода для тревог. Туата'ан пели и танцевали, готовили ужин, ели у лагерных костров: фрукты и орехи, ягоды и овощи, но никакого мяса — и занимались мириадами домашних дел, будто их нисколько не заботило, что творится в мире. Повсюду носились и играли дети — играли в прятки, салочки между фургонов, лазали по деревьям вокруг лагеря, смеялись, кувыркались вместе с собаками по земле. Ничто в мире не тревожило Туата'ан. Никого из них.