Вера Камша - ТАРРА. ГРАНИЦА БУРИ. Летопись первая.

Он никогда не забудет их с Шандером возвращение в Высокий Замок. Растерянное лицо обычно такого невозмутимого Лукиана, пустые глаза Герики, отчаянные крики Преданного, с большим трудом водворенного в зверинец, затоптанные и переломанные кусты роз у Полуденных ворот… Беспощадная память, как песок воду, вбирала в себя то, что должно было превратиться в неизбывную, постоянную пытку. В боль, которую придется тащить на горбу и скрывать до конца своих дней, Проклятый ведает, сколько их, этих дней, еще осталось…

Рене положил руку на черную цепь, сам не зная, кого призывает в свидетели своей клятвы. На принцессу Таяны Анну-Илану эландец не смотрел, он о ней просто забыл, забыл сразу же, как увидел, что девушку провели на причитающееся ей отныне место. Какая-то часть сознания эландца заставляла его делать все, что нужно, тем более что Марко, сразу став очень старым, просто не понимал, о чем его спрашивают. Всем занимались они с Шани. Гардани держался молодцом, но темные круги вокруг запавших глаз говорили больше слез и заломленных рук. Счастье еще, что жила на Лисьей улице маленькая колдунья, а у колонны в голос рыдала, не слыша лезущей в уши лжи, Белка. Шандер был из тех, кто живет ради других; останься он совсем один…

Сзади что-то глухо ударилось об пол, раздался приглушенный шум — кому-то стало плохо. Раньше в храмах сидели, но святая Циала сочла, что в Доме Триединого должно стоять. С тех пор, особенно в жару, из храмов постоянно кого-нибудь выносили. Вот и теперь… Рене непроизвольно пожал плечами: вряд ли Триединый столь мелочен, чтобы заставлять больных людей часами простаивать в духоте. Он, Счастливчик Рене, хвала Великим Братьям, здоров, но даже ему тяжеловато выдержать службу от и до. Стефан, кстати, вряд ли согласился бы с тем, что из-за него мучаются люди. Главное же, чего хотел племянник, это защитить Герику и спасти Таяну, и Рене дал слово, нет, не Триединому и не покойному принцу — вопреки тому, что говорили клирики, эландец был убежден, что умирают раз и навсегда. Он дал слово самому себе. Отныне Таяна и Герика — его забота и его долг.

«…ибо пришли мы из праха и в прах возвращаемся. И юдоль земная — лишь пристанище временное, и всем предначертано покинуть ее. И нет греха тяжеле, нежели скорбеть по ушедшим, ибо все случается по воле Творца — и рождение, и смерть…» — слова звучат громко, невыносимо громко.

Черный доломан Шандера теперь оторочен лиловым. Так повелось исстари. Цвет таянской сирени, цвет нежных весенних цветов был и цветом королевского траура. Толстый епископ с умело скорбным выражением вел вперед похоронную службу, но Гардани на клирика не смотрел. Настороженный взгляд графа шарил по храму — прийти проститься с наследником был вправе любой житель королевства, а в королевстве в последнее время развелось слишком много убийц. Шандер уговорил Рене надеть под колет легкую кольчугу, хоть герцог и сказал, что сейчас его вряд ли будут убивать. Граф не обольщался — Аррой согласился лишь из нежелания спорить. Конечно, кольчугу по нынешним временам вряд ли можно считать надежной защитой, но это все же лучше, чем ничего. Тем более что король так и не дал разрешения покончить с Михаем.

Пока сердце тарскийца бьется, в Высоком Замке никто не может чувствовать себя в безопасности — уж в этом-то Шани был уверен. Но Марко, казалось совсем утративший волю к жизни, с неожиданной твердостью запретил даже приближаться к Речной башне, служившей тарскийскому господарю то ли тюрьмой, то ли лазаретом. Ни Ланка, ни Лукиан, бурно поддержавшие капитана «Серебряных», не смогли переубедить короля. Может быть, он прислушается к словам Рене? После службы эландец будет говорить с Марко. А если откажут и ему, то «Серебряным» придется беречь Марко, Илану, Герику и особенно Рене в десять глаз. Хотя худшее уже случилось…

К вечеру Стефана и Зенона снесут в нижний храм, где и оставят до дня зимнего солнцеворота, ибо лишь в этот день земные оболочки таянских Волингов предают сначала огню, а затем — земле. Почти полгода Стефко будет лежать в своем доме, а затем… Затем Истинные похороны, и высокий курган на берегу Рысьвы, который потом увенчает церковь. Так надо. Хотя кому? Стефану? Триединому, позволившему его убить? Или же тем, кто остался?

Шандер с трудом заставлял себя смотреть на истаявшее лицо короля, притихшую Илану, задумавшегося Арроя… Он должен сохранить их, пусть даже ценой собственной жизни. Если король будет упорствовать, то завтра Шандер Гардани убьет Годоя. Своими руками. И будь что будет! Даже если его казнят, он умрет с уверенностью, что его смерть стала последней.

Радостный звон колоколов возвещал — наступил вечер Праздника. В этот день святая Циала некогда приняла посох Архипастыря. Долгое время событие сие ничем не выделялось на фоне других, так или иначе чтимых Церковью, но потом был учрежден циалианский орден, и вечер 21-го дня месяца Лебедя постепенно превратился в одно из самых чтимых и пышных празднеств, особенно любимое в Кантиске.

Архипастырь Феликс собрался с духом и дозволил облачить себя в зеленое, расшитое серебром и отборным морским жемчугом одеяние. Он и раньше-то, когда у него была одна рука, терпеть не мог, чтобы ему помогали. После исцеления выносить хлопоты и суету прислужников стало вовсе тошно, но куда больше претило Архипастырю неизбежное личное участие в торжествах. Архипастырь знал, какова была на самом деле Циала, и не имел ни малейшего желания возносить хвалы лживой, властолюбивой предательнице. Увы, вставший во главе Церкви не может опровергать то, на чем стоит. Если хочет выжить и помочь эландцу Аррою и эльфу Рамиэрлю в их борьбе.

Прислужники, сделав свое дело, незаметно убрались — почуяли, что его святейшество не в духе, и не желали лишний раз попадаться на глаза. Оставалось водрузить себе на голову тяжелый ритуальный убор. Золото, бесценная белая эмаль, алмазы, изумруды и странные камни, именуемые звездчатыми богомольниками, — неведомый мастер пустил в ход лучшее из драгоценного, создав вещь, достойную чела главы Церкви, но выросшего в суровом баронском замке Феликса кричащая роскошь раздражала. Он, разумеется, наденет все, что полагается, но позже. Архипастырь велел мальчику-служке подержать убор и посох и приказал позвать Габора Добори.

Новоиспеченный командор Церковной гвардии явился тотчас же — ждал за дверью. Архипастырь небрежным жестом отпустил всех. Разумеется, у стен имелись уши и глаза, о чем бывший секретарь Филиппа был прекрасно осведомлен и чем намеревался воспользоваться. «Тайный» разговор между Феликсом и его доверенным лицом должен был посеять смуту в рядах сторонников казненного Амброзия, каковых, как предполагали Феликс и Добори, в Кантиске осталось предостаточно. Архипастырь уже указал Добори на кресло, когда истошный захлебывающийся крик заставил Архипастыря и командора выскочить в приемную.