Антон Грановский - Кольцо викинга

— Ты видел пса Гарма? — тихо спросил гигант. — Он действительно существует?

— Существовал, — ответил Егор. — Я убил эту тварь.

Подул ветер, унося в сторону облачко сизого табачного дыма. Уцелевший обрывок сожженной газеты вылетел из костра и ткнулся Егору в ногу.

Волчок хотел стряхнуть клочок с ноги, но вдруг замер, а потом поднял его, положил на колено и осторожно расправил пальцами. На обрывке газеты он прочел:

«Президент Соединенных Штатов Америки социалист Джошуа Гор прилетел с официальным визитом в столицу Франко-Итальянской Республики. У трапа самолета прибывшего президента встречал бессменный лидер фашистской партии Франко-Итальянской Республики сеньор Сильвио Бер…»

Строчка обрывалась траурной каймой обугленной бумаги. Егор растерянно моргнул и пробормотал:

— Что за…

Торт повернул голову и вопросительно посмотрел на него.

— Ты чего, Егор?

— Взгляни-ка. — Волчок передал гиганту клочок газеты.

Торт взял клочок и пробежал по нему взглядом.

— Президент США прилетел с визитом в Италию, — прочел он. Поднял на Егора взгляд и спросил: — И что?

— Как зовут президента?

— Барак Обама.

— Ты уверен?

— Да.

Егор взял обрывок газеты и снова скользнул глазами по строчкам.

— Все верно, — растерянно проговорил он. — Барак Обама. И никакой Франко-Итальянской Республики.

К костру подошел толстяк Кузьма. Положил на колени Егору свитер и джинсы, а Торту — белую ветровку и спортивные штаны.

— Лучше ничего не нашлось, — сказал он извиняющимся голосом и поставил рядом с ящиком, на котором сидел Волчок, две пары кроссовок, одна из которых была сорок шестого размера.

— Спасибо, дружище! — Волчок пожал толстяку руку.

— Да не за что, — с улыбкой отозвался тот. — Вы помогли нам больше.

Кузьма хотел высвободить руку из железных пальцев Волчка, но тот удержал ее.

— Послушай, Кузьма… — Он пристально смотрел толстяку в глаза. — В последние дни не происходило ничего странного?

Бродяга нахмурился.

— О чем это ты?

— Может, ты видел что-нибудь такое, что привело тебя в замешательство? Что-нибудь такое, что можно было принять за галлюцинацию?

Кузьма вдруг занервничал под взглядом Егора.

— А почему ты спрашиваешь? — спросил он.

— Отвечай на вопрос. Я должен это знать.

Бродяга отвел глаза, пару секунд молчал, а потом сказал:

— Похоже, мы чем-то траванулись.

— Поясни.

Кузьма посмотрел на него хмурым взглядом и ответил:

— Мы все тут постоянно видим глюки.

— Глюки?

Толстяк кивнул:

— Ага. Город меняется. Вывески меняются, витрины меняются. Даже дорожные знаки меняются. Те дома, что были, исчезают, а на их месте появляются новые.

— Ты сам это видел?

— Да. Это длится несколько секунд, а потом все становится, как раньше.

Егор выпустил руку толстяка, взглянул на Торта и сказал:

— Плохо дело.

— О чем ты? — не понял тот.

— Я изменил прошлое, когда доставил в наше время ублюдка со свастикой под носом. Теперь мир меняется.

— Меняется? — Торт огляделся. На мгновение ему и впрямь показалось, будто реальность дрогнула и подернулась дымкой, и в этой дымке на месте пустыря возник дворик с детской площадкой. Длилось видение не дольше трех секунд, а затем мир вновь обрел привычный вид.

— Профессор Терехов говорил, что некоторые изменения происходят не сразу, — сказал Егор. — Если бросить в озеро камень, вокруг этого места разойдутся волны, но лишь спустя какое-то время они достигнут берега.

— Хочешь сказать, что мир вокруг нас начинает исчезать, чтобы уступить место новому?

Егор кивнул:

— Да. Изменения пока быстротечны и похожи на галлюцинации, но скоро их станет больше. А потом изменения станут нарастать лавинообразно. Они станут необратимыми, и привычный нам мир исчезнет. А вместе с ним и мы.

Торт наморщил уродливый лоб.

— По-твоему, Ребус этого не понимал, когда заставил тебя сделать то, что ты сделал?

— Понимал, — сказал Егор. — Но ему было плевать. Агадамов одержим своим экспериментом со спиралевидным зеркалом. Этот гад хочет овладеть пространством и временем. Он уверен, что успеет сделать это раньше, чем изменения коснутся его самого.

Торт обдумал услышанное и спросил:

— Мы можем исправить ситуацию?

— Возможно. Если вернем в прошлое того, кому там самое место. Но времени осталось совсем немного.

Егор швырнул окурок в костер, сбросил одеяло и встал с деревянного ящика.

— Пора одеваться, Торт. До открытия банка остается полтора часа.

Несмотря на то что за стенами полярной станции бушевала метель, внутри было тепло и по-своему уютно. Где-то далеко тихо урчал генератор.

Комната, в которой происходила беседа, была обставлена просто, почти аскетично. Два шкафа, стол, три стула, старое, обшарпанное кожаное кресло — вот и вся обстановка. За столом сидели трое: профессор Терехов, врач-психиатр по фамилии Кремер и молодой художник Георгий Ларин. Ларин был бледен и смотрел на своих собеседников слегка затуманенным взглядом.

В углу комнаты в своем хромированном инвалидном кресле сидел лысый, грузный Агадамов-Ребус.

— Вы утверждаете, что вас посещают странные сны, — сказал психиатр Кремер, обращаясь к Ларину и поблескивая своими круглыми очками. — Какие именно?

— Мне постоянно снится город, в котором я никогда не был, — ответил Гера. — И еще… в том городе я говорю на немецком языке, как на своем родном. И это еще не все. — Ларин с силой потер пальцами высокий лоб. Дернул щекой и досадливо проговорил: — Черт, даже не знаю, как сказать. Мне снятся мертвецы. Целые толпы мертвецов. Они идут по широкой дороге, поворачивают головы и смотрят на меня. Смотрят так, будто я виноват в их смерти. Будто на моих руках есть кровь.

— А ее нет? — спокойно уточнил профессор Терехов.

Ларин посмотрел на профессора изумленно. Потом нахмурился и сказал:

— Я художник, а не солдат и не киллер.

— Но, судя по некоторым вашим высказываниям, вы не прочь пустить кому-нибудь кровь.

Гера слегка напрягся.

— Добро должно быть с кулаками, разве не так? — спросил он резко.

— Возможно. Но только за правое дело.

Ларин усмехнулся:

— А кто скажет, какое дело «правое», а какое нет? В мире все субъективно. Мир существует, пока мы его наблюдаем и постигаем. Если люди исчезнут, мир исчезнет тоже.

Терехов посмотрел на молодого человека с живым интересом.

— Странная точка зрения, — проронил он.

Психиатр Кремер остановил его жестом, поправил на носу очки и спросил:

— А как насчет народа, Георгий? Народ тоже существует, пока вы на него смотрите?

Художник усмехнулся:

— Наивный вопрос. Но я на него отвечу. Народ — это не однородная серая масса. Народ — это собрание личностей и убожеств. Убожества, увы, преобладают. В своих политических воззрениях я исхожу из того, что люди не равны. Поставьте рядом великого композитора Рихарда Вагнера и какого-нибудь забулдыгу-цыгана, пиликающего на скрипке в кабаке, а в перерывах шарящего по карманам в гардеробе. Если мы условимся считать Вагнера человеком и припишем ему как человеческой единице какие-то качества, то цыган-воришка не будет обладать и сотой долей этих качеств. Так с какой стати я должен считать его человеком?