Тамара Воронина - Надежда мира

– А разве у меня есть? – очень грустно сказал он, усаживая ее рядом с собой на кровать. – То-то и оно. Просто встретились два одиночества… А что такое для тебя одиночество?

Женя покачала головой. Откуда знать? Как сформулировать? Просто в какой-то момент понимаешь… Что не на кого опереться? Пустяки, это еще не одиночество. Что никого нет рядом и даже в отдалении? Тоже не редкость.

– Мы никогда не расставались, хотя никто не знал, что мы были вместе, – произнес Риэль, испугав Женю полным совпадением понимания одиночества. – Прости за излишнюю поэтичность. Я считаюсь веселым и компанейским парнем, у меня миллион приятелей и нет друзей. И больше всего я любил избавиться от этого миллиона и остаться один. Это было одновременно и больно, и привлекательно. Я не хотел одиночества, но не мог долго оставаться с ними, потому что вся моя веселость быстро тает, и чтобы не растерять ее окончательно, я начинаю много пить. Это страшно: сидеть в окружении людей, считающих тебя другом, и чувствовать себя абсолютно одиноким. Я уходил, и было еще страшнее, потому что общество самого себя мне очень не нравится. Я заводил новые знакомства и поскорее старался от них избавиться, потому что общество не спасает от одиночества. Почему ты поняла меня сразу? Не коришь, не посмеиваешься, не считаешь, что я поступаю предосудительно?

– Потому что не могу. Не над чем смеяться и предосудительного ничего… Риэль, а разве среди них нет таких, как ты?

Он пожал плечами.

– Есть, и не так чтоб мало. Только ведь и они не понимали. Для них это вопрос постели, и кое-кто на меня в большой обиде за отказ. А для меня это вопрос отношений. Чувств. Прости. Не слушай меня. Ложись-ка спать, день сегодня был трудный.

– Почему ты извиняешься? – тихо спросила Женя.

– Потому что глупости несу. Такой несчастный и непонятый… Кому какое дело…

– Вот это и есть одиночество, когда «кому какое дело», – перебила Женя. – А мне есть дело.

– Это просто чувство благодарности, – ласково проговорил он и поцеловал в макушку. С его мокрых волос капнуло на шею. – Это нормальное человеческое чувство. Я тебе помог в трудную минуту, и ты считаешь меня лучшим человеком в мире. А это не так.

– Объективно – наверняка. А субъективно – самый лучший. В этом мире. И в том тоже. Не капай на меня, холодно.

Он засмеялся, схватил полотенце и начал тереть волосы, и стал такой трогательно лохматый, что Женя начала гладить эти лохмы, а он натурально засвистел, как те ласковые зверьки, что ловят грызунов и насекомых в деревенских домах. То есть замурлыкал, если переводить на привычные понятия. Как хорошо иметь брата.

После полуфинала а-тан Карен удостоил их беседы. Дружелюбно, корректно, но с осознанием собственного положения. «Я всегда раз слышать вас, Риэль, и помните, если вдруг надумаете осесть, мой замок ждет вас. И вашу очаровательную ученицу. Поверьте мне, девушка, я получил истинное удовольствие, слушая вас. Думаю, вас ждет большое будущее… если только ваша красота не победит ваш голос и вы не выйдете замуж». Женя, скромно потупившись, внимала, мило краснела и робко кивала, стараясь не перебдеть с застенчивостью, чай, не шестнадцать и не монахиня. Риэль вел себя аналогично, разве что скромности не изображал, но тоже явственно осознавал собственное положение. На общем ужине, плавно перетекавшем в повальную пьянку («Погоди, вот что будет на последнем пиру!») а-тан самолично попросил ее исполнить еще хотя бы одну песню, и Женя, искренне радуясь, что обеденный зал обладает неплохой акустикой, спела «Утро туманное» в великолепном, хотя и наспех сделанном переводе Риэля. Стихи он кропал куда быстрее, чем штатный поэт и хохмач Вовчик Масин, и получались они куда лучше. Поэтичнее. А вот тот, что не прошел даже отборочный тур, творил на уровне «Уси-муси-пуси»… нет, все же получше. Он напоминал Жене гнусавую звезду российской попсы, как там его фамилия…

Самое главное и самое тревожное было то, что Женя постоянно была на глазах у десятков людей и очень боялась сделать что-то не так или сказать что-то не то. Лучше уж прослыть скованной и стеснительной. Конечно, девушка с ее внешностью и в ее возрасте, страдающая стеснительностью, – это почти клиника. Разумеется, она не афишировала свой четвертый десяток, все были свято уверены, что ей двадцать три – двадцать пять, свежий воздух пошел ей на пользу, и, хотя цвет лица она и в задымленном Новосибирске имела хороший, но здесь он стал просто великолепный. Каждое утро она придирчиво рассматривала себя в зеркальце и находила, что… ничего себе. Хозяин прислал ей в подарок обалденно красивый шарфик, Риэль уверял, что это ничего не значит, сущая мелочь, хоть и батинского шелка, но если бы у Карена были какие-то далеко идущие намерения, то на подушке обнаружилась бы брошь с лесным огнем или пара платьев того же шелка. Он и сам получил увесистый кошелек, как все финалисты.

В день финала Риэль заметно нервничал. Женя долго расправляла на нем единственную нарядную рубашку, старательно приглаживала мягкие непослушные волосы, целовала тщательно выбритые щеки и старалась придать ему бодрости. Он уверял, что здесь проиграть не позорно, а уж тем более Гартусу, но все равно выступить хотелось достойно.

Седой менестрель пел первым. У него был роскошнейший баритон, глубокий, как Марианская впадина, и баллада была красивейшая, хоть и чрезмерно трагичная – все не просто умерли, а в мучениях и абсолютно несчастными. Риэль был третьим. Он совершенно успокоился, улыбнулся своей особенной «концертной» улыбкой: отстраненной, словно он был и не здесь, и все равно очаровательной, и выступил блистательно. Главный меценат аплодировал стоя, а это дорогого стоило. Но когда запел Гартус, Женя поняла – да, состязание можно и не продолжать. Она, конечно, болела за Риэля, но когда голос Гартуса взлетал в немыслимые выси, а потом падал в столь же немыслимые бездны, у нее сердце сжималось от восторга, а по щекам текли слезы. Конечно, он победил. Риэль был одним из двух, кто получил персональную награду – браслет из темного металла. А победителю водрузили на голову обруч из такого же металла.

Финальная пьянка почти вернула Женю домой. Сначала это напоминало корпоративную вечеринку, потом повальное празднование в русском стиле. Много пели, в том числе и Женя с Риэлем, и их дуэт был высоко оценен а-таном и безжалостно раскритикован Гартусом. Голос у него был божественный, а характер поганый. Женю он вовсе приговорил: «Никогда тебе не стать менестрелем, девушка, разве что в постели богатого ценителя музыки», за что Риэль как бы невзначай двинул его локтем в нос, получил кулаком в бок, а потом их растащили. Риэля затребовал к своему столу хозяин. Патриарх Симур отечески приобнял Женю и уверенно сказал: