Джордж Локхард - Оборви мои крылья

Здесь так холодно... Меня предупреждали, что будет холодно, но я редко слушаю предупреждения. Здесь не хватает света. Не хватает тепла.

Вечерами здесь бывает туман, густой, холодный, вездесущий. Вокруг башни совсем не растут деревья, и, когда дует ветер, капельки влаги стекают по стенам, будто камни потеют. Только камни не могут потеть. Они плачут о впустую растраченной юности.

Каждое утро, просыпаясь под нежный перестук капель, всеми частичками своей дряхлой души я чувствую старость окружающего мира. Тишина сгорает в свечном пламени, инеем ложится на мои волосы. Само море, безграничное море, здесь кажется серым и грязным.

Раньше я жил в другом месте. Там тоже было море, даже скалы – совсем как здесь. Но там было тепло. По ночам светлячки слетались к моей хижине, рассаживались на крыше, сотни и тысячи светлячков... Будь я птицей, мне, наверно, казалось бы, что от звездного неба откололся кусочек и прилетел, подобно светлячку, на берег теплого моря.

Только я не птица.

Солнце, корчась в предсмертных судорогах, цеплялось последними лучами за исчезающий горизонт. Удар! Удар! Тучи нависали над гибнущим светилом, молния за молнией отсекая ему сверкающие пальцы. Далеко внизу возмущенно шумел океан, но что мог сделать старик, никогда не имевший крыльев...

Только отвернуться, закрыть глаза, не видеть. Кутаясь в дырявую туманную накидку, озябший океан угрюмо шагал взад-вперед, от берега к берегу. Он не смотрел вверх.

Одна из мириадов песчинок, хрустевших под ногами океана, тоже не смотрела вверх. Человек был стар и уродлив, его большую голову покрывали редкие седые волосы. Лицо когда-то, должно быть, отличалось благородством черт, но годы пьянства и разгула превратили его в невыразительный мясистый блин, изуродованный несколькими ножевыми шрамами. Много лет назад гарпун, пущенный в кита, задел человеку бок, навсегда перекосив его тело и лишив левую ногу подвижности. С тех пор, при ходьбе человек опирался на костыль.

Его так и звали – Костылем. Настоящее имя все давно позабыли, не помнил и сам хозяин. В те немногие дни, когда в башне гостили проезжие, Костыль с гордостью рассказывал им, что обучен грамоте, даже показывал замызганный свиток, якобы свой дневник. Последние годы, правда, ставить его похвальбу под сомнение было некому.

Костыль одиноко жил на утесе, кинжалом рассекавшим морские волны у северной оконечности Альбиона. Здесь веками стоял маяк, спасавший корабли от жестокой смерти на скалах. Каждый вечер, год за годом, Костыль взбирался на вершину древней башни, протирал изогнутое бронзовое зеркало, наливал в светильник зеленоватое, дурно пахнущее китовое масло и поджигал его волшебным стерженьком, полученным в наследство от предыдущего смотрителя. Это давно превратилось в ритуал.

Он никогда не видел корабли, которые спасал. Ночами выходить из башни было опасно; по берегу, в поисках рыбин и утопленников шныряли оборотни, несколько раз оголодавшие вампиры пытались уговорить Костыля пригласить их в дом. Старый смотритель давно привык к таким соседям.

Обычные люди редко посещали маяк. Три-четыре раза в год, большой королевский обоз завозил провиант и бочки со светильным маслом, время от времени заблудившиеся путешественники искали в башне спасения от ночных страхов. Костыль не любил гостей, и старался побыстрее выпроводить каждого такого беднягу.

Глубоко в подвале смотритель хранил золото. Остатки от прежних буйных лет, наследство предшественников, королевское жалованье и подарки, изредка подносимые морем – там накопилось уже довольно много. Детей у Костыля не было, по крайней мере он о них не слышал, и сокровища должны были достаться следующему смотрителю. Поэтому старик выпроваживал всех, кто пытался навязаться к нему в помощники.

А еще, иногда, в туманные ночи, к башне приходили люди с оружием. Тогда Костыль надевал старую меховую телогрейку, ушанку, взваливал на спину тяжелый сундук и исчезал до утра вместе с гостями. Возвращался он всегда один, ставил полегчавший сундук на место и шел в подвал, к тайнику. В такие ночи Костыль добавлял к своим сокровищам несколько золотых монет.

Он и правда умел писать. Это занятие было ему по нраву, так Костыль развлекал себя бесконечно нудными вечерами, когда спать еще не хотелось, а погода была слишком хорошей для ночных визитов.

Вчера был шторм. Я промок до нитки. Они сказали «плевать на дождь, нужен огонь». Хоть помогли смастерить навес...

В этот раз мы ждали очень долго, почти до утра. Они ругались друг с другом, на меня никто не обращал внимания. Под утро, наконец, прискакал всадник, крикнул «есть!», и все бросились за ним. Навес опрокинули, пламя угасло. Пока я разжигал его вновь, прекратился дождь. Холодный северный ветер развеял туман, показалась луна и внизу, на пляже, тусклым серебром заблестели россыпи дохлых рыб. Шторм выдался на славу!

Я слышал, как кричат где-то вдали, кажется там кто-то дрался. Я не понимаю, почему они дерутся, но лучше не спрашивать. Иногда они даже убивают друг друга; в такие ночи вместо золота мне платят лишь угрюмыми взглядами.

На сей раз, к счастью, никого не убили. Когда они вернулись, главный отозвал меня в сторону и спросил, что я предпочитаю – деньги, как обычно, или редкостную диковину. Это звучало так странно, что я немного испугался.

«Диковину», сказал я. Тогда они дали мне открытую деревянную коробку, где сидела красивая птица размером с собаку. «Зачем мне птица?» – спросил я, но главный рассмеялся и сказал «приглядись».

Я пригляделся. У птицы оказались четыре львиные лапы, львиный хвост и высокие уши с кисточками, словно у рыси. «Это детеныш грифона», объяснил главный.

«Почему он не в клетке?» – спросил я. Они помрачнели и переглянулись. «Не выносит», – глухо сказал главный, и спросил, возьму ли я детеныша или его следует утопить.

Я посмотрел на грифона. В его золотых орлиных глазах отражался страх. Детеныш затравлено озирался, крутился в коробке, клацал клювом, если кто-нибудь подносил к нему руку. Мне не хотелось, чтобы его топили, и я согласился.

«Что едят грифоны?»

«Корми его, как кормил бы кошку», посоветовал главный. Я хотел сказать, что никогда не кормил кошек, но они были в плохом настроении и сердить их лишний раз я не стал.

«Ладно, разберусь,» – ответил я, поставил коробку на камни и принялся собирать вещи. Другие седлали коней.

Когда все уже скрылись в предрассветном сумраке, главный вдруг обернулся:

«Не учи его говорить», – предупредил он. – «Потом пожалеешь».

Мне бы и в голову не пришло учить грифона человеческой речи, я собирался отдать его первому же путнику. Но после этих слов я понял, что зверек останется в башне надолго.