Дмитрий Емец - Мост в чужую мечту

– Я не могу. Я не одна! – смущенно объяснила Рина.

Не успела Кавалерия спросить, с кем она, как ее «вторая половинка», выскочив непонятно откуда, принялась рычать на Цезаря. Издали. Получить копытом в лоб «второй половинке» совсем не хотелось.

– Спокойно, Цезарь! А ты отведи гиелу подальше! Не видишь, что творится с жеребцом? – велела Кавалерия Рине.

Рина стала с криками бросать в Гавра снегом. Тот на всякий случай спрятался за недостроенной бензоколонкой и оттуда шипел на Цезаря. Удерживая взволнованного жеребца, Кавалерия всматривалась в изрытый снег.

– Здесь было две гиелы! Та другая – взрослый самец. Знаешь, что такое укус гиелы? Давно не видела распухших трупов?

Рина промычала что-то невразумительное.

– И где твоя нерпь ? Сколько раз повторять: не выходить из ШНыра без нерпи ! Жду тебя у себя в кабинете!

Кавалерия ослабила поводья и единственный раз коснулась жеребца шенкелями. Взрывая копытами снег, под которым чернела земля, Цезарь проскакал десяток метров, оттолкнулся и взлетел.

В третий раз за сегодня сесть в седло Гавра Рина не решилась. Все мужество из нее выветрилось во время прошлого полета, когда Гавр надумал кувыркаться. Вздыхая, она вытянула из брюк ремень и, ощущая себя маленькой девочкой, которая на колготках ведет здоровенную псину, на ремне потянула Гавра в сторону Копытова.

Когда, оставив Гавра в сарае, Рина вернулась в ШНыр, ее ждали, и притом без оркестра. Еще не дойдя до ШНыра, она уже ловила на себе любопытные взгляды. Две средние шнырки, шушукаясь, скользнули к Зеленому Лабиринту – островку лета, со всех сторон окруженному снегами. Разгребавшие снег дежурные упорно не смотрели на Рину – слишком упорно. Она поздоровалась: ей ответил только один, и то неразборчиво.

«Знают? Но как? От кого? Откуда?.. Про уникум точно не могут знать», – тревожно запрыгали мысли. Чувство вины, ослабевшее на минуту, когда ограда пропустила ее, навалилось вновь.

Рина упрямо задрала голову и шла подчеркнуто независимо. Это было безумно сложно, потому что ноги у нее были чугунные, а усталость навалилась вдруг так, что хотелось лечь на снег и тихо-мирно помереть.

В любом человеческом коллективе найдется человек, который любит сообщать неприятные новости. Такого хлебом не корми, дай только поделиться, что такого-то накрыли ведьмари, кого-то отчислили, а такую-то бросил парень. В ШНыре такими переживальщиками-доброхотами работали кухонные шныры – Надя и Гоша.

Надя встретила Рину на крыльце и сразу ознакомила ее с основными событиями дня. Рассказ Нади сопровождался яркими жестами, закатыванием ланьих глаз и многозначительными недоговорками в стиле: «Точку «Лебедь» (изматывающая пауза) захватили. Сашку убили… (томительное молчание) ну, во всяком случае, могли убить!..»

Выпалив все это, Надя жадно уставилась на Рину: сканировать реакцию. Рина вымокла с головы до ног: Гавра ей пришлось тащить лесом, где снега было по пояс.

– Ты не все знаешь, Надя! У меня забрали нерпь . С уникумом . Она у Белдо. И закладка тоже, – сказала Рина, чтобы поскорее от нее отделаться.

Надя зажмурилась, глубоко вдохнула, что-то пролепетала и исчезла. Рина знала: к тому времени, как она переоденется, о пропаже уникума и нерпи будут знать даже недотравленные тараканы в кухне у Суповны, за которыми та недавно гонялась с топором для разделки мяса.

Рина пошла сразу в комнату. На кровати валялась Алиса и лениво переругивалась по телефону с мамой. Ругались они не в полную мощь, из чего вытекало, что обе вполне довольны друг другом. На Рину Алиса покосилась безо всякого интереса и повернулась к ней спиной.

Слышно было, как в телефонном динамике мама кричит:

– Я тебя, дорогая моя, хочу предупредить: я вас выследила и написала заявление! Скоро всю вашу шайку посадят!

– А я хочу предупредить: у тебя скоро деньги на телефоне закончатся. А еще ты через месяц станешь бабушкой! – буркнула Алиса и, повесив трубку, спешно отключила телефон, пока мама не перезвонила.

– Кошмар! На мою маму никакие штуки Кавалерии не действуют! Непрошибаемая! – пожаловалась она, обращаясь не к Рине, а к стене.

Рина торопливо искала сухую одежду.

– Она и правда выследила, где ШНыр?

– Разумеется, нет. Это наш семейный блеф. Да и вообще, я проверяла: адрес ШНыра невозможно записать. Или бумага сгорает, или чернила сразу выцветают.

– Что, серьезно?

– У меня что, дикция плохая?

– Выплюнешь подушку – будет хорошая, – Рина взяла стопку сухой одежды и поплелась в душ. С выжатого лимона не спрашивают лимонада. Даже почему он такой желтенький, уже не интересуются.

Вернувшись в комнату, Рина залезла под одеяло, укрылась с головой и отключилась. Сквозь сон она угадывала рядом суету, чувствовала, как ее трясут, различала Сашкин голос, и голос Ула, и еще чей-то, но не открывала глаз. Наконец ее оставили в покое.

Проспала она четырнадцать часов и проснулась от ощущения, что щека лежит на чем-то скользком и теплом. В ужасе она завопила и села в кровати. Оказалось, Сашка притащил из столовой тарелку с пюре и поставил у подушки. Во сне Рина повернулась…

– Спасибо тебе, Саша! – очень эмоционально сказала Рина, немного подумала и, успокоившись, добавила: – Ну, в общем, действительно спасибо!

Сашки в комнате давно не было, поэтому благодарность не достигла конечного потребителя.

С улицы донеслись крики. Рина подошла к окну и увидела на крыльце Суповну. Вначале она решила, что Суповна орет на Горшеню, маячившего в кустарнике, но та кричала на котов, которые просачивались в ШНыр, несмотря на хитрый забор.

– Чтоб вы на мыло пошли, сволочи такие! Чтоб на вас омолаживающую косметику испытывали! Все кругом изгадили! Арбалет возьму и всех к ядреной бабушке кончу! – орала Суповна и, вспыхивая соколом , швыряла в котов холодными котлетами.

Усиленные уникумом , котлеты летели, как заряды из баллисты. Если котлета попадала в кота, кот переворачивался в воздухе. Коты не обижались, смыкались вокруг котлеты, и та исчезла.

Когда Рина вышла из комнаты, в коридоре ей встретился недоубитый Гоша. Некогда он написал две эпиграммы на Кузепыча, одна из которых была запечатлена фломастером в мужском туалете, и поэму в две тысячи строк. По этому случаю Гоша считал себя поэтом и ко всем прочим поэтам относился снисходительно. «Сашка Пушкин и Мишка Лермонтов давно не катят! Вот Сережка пока еще катит, хотя и он отстой!» – утверждал он. Под Сережкой имелся в виду, скорее всего, Есенин.