Эндрю Николл - Добрый мэр

— Я не виновата. Это вы всегда покупаете пустышки. Вам следовало бы принести их все в магазин и потребовать свои деньги назад. Все равно… — она пристально всмотрелась в свою тарелку, — все равно, мне хватило бы для счастья и маленькой сырой квартирки у канала. Не обязательно ехать на побережье Далмации.

— Но вы достойны побережья Далмации.

Агата снова опустила ложку в суп.

— Я много чего достойна, но готова довольствоваться и чем-нибудь вполне обычным, лишь бы это что-то было моим. Лучшее — враг хорошего, не так ли?

Она взглянула на него, не в силах понять, как же он не понимает, что сейчас — самое время? «Я готова довольствоваться и чем-нибудь вполне обычным, лишь бы это что-то было моим», сказала она, и если бы он только предложил ей это обычное, оно сразу стало бы прекрасным и замечательным.

Но он промолчал, и оттого она взглянула на него по-новому.

Вокруг шла своим чередом жизнь: спешили от столика к столику официанты, коммерсанты торопились расправиться с обедом, люди на улице смотрели на низкое серое небо и думали, не пойдет ли снег, — и она знала, что если спросить у них, кто сидит за средним столиком у окна «Золотого ангела», каждый сказал бы: «Это добрый Тибо Крович». Но сегодня они ошиблись бы. Сегодня ответ был: «правильный Тибо Крович».

А ей был нужен добрый. И он мог бы поступить по-доброму. Он мог бы вскочить на ноги, опрокинуть, если нужно, стол, схватить ей и броситься с ней на улицу, словно спасая из горящего дома. Он мог бы спасти ее. Он мог бы унести ее в свой дом, пронеся сквозь покосившуюся калитку, мимо медного колокольчика, по дорожке из синей плитки, положить на кровать и спасать ее весь оставшийся день и всю ночь. Он мог спасать ее, пока сил спасать уже не осталось бы. Он мог бы спасать ее снова и снова, как ни один мужчина никогда не спасал ни одну женщину и не будет спасать впредь, спасать всеми способами, какие только сможет себе представить, и всеми способами, о которых не догадывался до этой самой минуты, а потом она предложила бы еще несколько собственных идей. Но он этого не сделал. Тибо Крович был мэром Дота, а ведь даже и вообразить невозможно, чтобы мэр Дота бегал по улицам с чужой женой на плече, даже если это его собственная секретарша, даже если она любит его так давно, что не помнит, когда это началось.

«Самое время» прошло. Оно испарилось на ее глазах — там, где «когда» становится «сейчас» и начинает стремиться назад в «тогда». Для этого достаточно секунды.

Сбитый с толку Тибо взял записную книжку с воображаемым домом и начал ее листать.

— Как тебе вот это? — спросил он, указывая на вырезку из журнала, на которой была изображена огромная ванна.

— Разноцветная, — сказала Агата.

— Что? Она же белая.

— Разноцветная, — сказала она, глядя ему прямо в лицо, и повторила это слово еще несколько раз, тихо-тихо, почти неслышно.

Тибо Крович был растерян. Он подумал, что у Агаты, возможно, нервное расстройство.

— С вами все в порядке? — спросил он.

— Все отлично, Тибо. — И Агата зачерпнула ложкой супу, но не донесла ее до рта, потому что боялась, что обольется. Ее рука дрожала. Дрожь сотрясала все ее тело. Глядя на нее, Тибо думал, что она вот-вот расхохочется, но на самом деле она изо всех сил сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Как вам суп? — ни к селу ни к городу спросил Тибо.

— Мммм… Минестроне. — В голосе Агаты слышалось что-то вроде сарказма. — Вы знаете, из всех похлебок это самая… — В ее глазах была мольба, она снова и снова повторяла про себя: «Ради бога, Тибо, посмотри на меня. Посмотри на меня. Посмотри!»

— Разноцветная? — подсказал Тибо.

— Точно, Тибо! Разноцветная. — И она снова беззвучно зашевелила губами, повторяя: — Раз-ноцвет-ная. Раз-ноцвет-ная. Интересно, почему у нас в Доте не придумывают таких супов? Почему нам приходится завозить их из Италии, где и так тепло, где жизнь яркая и… — Она посмотрела ему в лицо и снова произнесла это слово: — Раз-ноцвет-ная.

Тибо неохотно признался себе, что не понимает правил этой игры, и решил развить тему супов.

— У нас есть окрошка, — сказал он. — Это хороший суп. Не хуже любого итальянского.

— На вкус она, как холодная земля. Словно ешь могилу. Но я готова признать, что окрошка, по крайней мере… — Она сделала паузу, достаточно долгую, чтобы он успел поднять глаза. — …раз-ноцвет-ная.

— Не понимаю, что это на вас сегодня нашло.

— Да, Тибо, это непросто!

Она еще раз неслышно произнесла: «Раз-ноцвет-ная», и в ее глазах заблестели слезы, потом бросила салфетку на стол, неловким движением схватила сумочку, вскочила на ноги и выбежала на улицу.

Тибо провел немало дождливых вечеров в «Палаццо Кинема», и знал, что как теперь ни поступить (окликнуть ее, выбежать на улицу или с непроницаемым лицом доесть суп), все одно будет клише. Через несколько секунд, ушедших на размышления о том, какой вид унижения предпочесть, он увидел, как Агата пробежала мимо окна.

Тибо решил доесть суп. Под взглядом официанта, устремленным на его затылок и покрасневшие уши, на это ушло ужасно много времени. Больше он ничего не заказал. Даже не обернувшись, он жестом подозвал стоявшего у стены официанта, попросил счет, а когда счет принесли, присыпал его горкой монет (куда большей, чем требовалось) и быстро вышел вон.

Было холодно. По Замковой улице и Белому мосту кружила первая в этом году поземка. Вместе с Тибо она добралась до площади, на которой рабочие выключали до весны фонтаны. Тибо потуже затянул пояс пальто, надвинул поглубже шляпу и посмотрел через реку, туда, где злое серое облако готово было поглотить купол собора. Еще не было двух, но почти во всех окнах Ратуши уже горел свет. Тибо поднялся по лестнице. Агаты на месте не было. Тикали часы. Ветер швырял в окна пригоршни ледяных гвоздей. Темнело. Тибо оставил дверь между кабинетами открытой, но Агата так и не вернулась. В шесть часов добрый мэр Крович прибрался на своем столе, закрыл ящик на ключ и ушел в ночь. Откуда-то из другого конца коридора доносилось погромыхивание ведра Петера Ставо — далекое и печальное, как клич последнего журавля, улетающего на юг.

На продуваемой ветром трамвайной остановке все молчали. Люди стояли в очереди, подняв воротники пальто и сдвинув шляпы набок, чтобы защититься от снега, и не обращали друг на друга внимания. Наконец из мрака выплыл трамвай, светящийся, словно лайнер посреди ночного океана. Очередь двинулась к двери и втиснулась внутрь. Один только Тибо, стоявший в самом конце, вскарабкался на верхнюю площадку. Он сидел, сгорбившись, на передней скамейке: ноги вытянуты, воротник поднят, руки в карманах — а ветер всю дорогу дул ему в спину.

Людям, сидящим на ярко освещенной нижней площадке, ничего не было видно в окна, но Тибо видел вырастающие из темноты дома, фонари, проплывающие так близко, что можно было, протянув руку, стряхнуть тонкую полоску снега с ободка, отцов и мужей, возвращающихся с работы домой, открывающиеся двери, за которыми в гостиных играют дети, окна теплых кухонь, запотевшие от пара, идущего от тарелок с супом.