Юрий Гаврюченков - Работорговцы

Сидящие у костра похватались за оружие, когда старый Щавель вскочил, целясь из лука в темноту.

— Не стреляйте! — голос с дороги был необычный, глубокий приятный баритон. — Я один.

— Подойди, — приказал Щавель. — Держи руки на виду.

Под ногами затрещали ветки. Идущий старался ступать шумно, чувствуя за собой косяк. В отблеске пламени появился одутловатый мужчина, бородатый, рыхлый, с покатыми плечами, над которыми горбом высился необычного вида сидор.

— Ты очень тихо шёл по дороге, — проворочал Михан. — Винись, дурак. Другорядь поймаешь стрелу.

— У меня сапоги мягкие, — примирительным тоном оправдывался гость. — Мужики, я бард, иду в Новгород и могу развлечь вас балладой.

— Присаживайся, четвёртым будешь, — Щавель опустил лук, убрал стрелу в колчан, сел, скрестив ноги, положил колчан на траву подле налуча, а лук поверх и замер, бесстрастно уставившись на пришельца. — Раздели с нами ужин и покажи своё кунг-фу.

Жёлудь, его сын, на голову выше отца и шире в плечах, уложился не так споро. В сноровке молодца чувствовалась сила, но не было стремительности и ловкости, что прибывает с опытом лишь к седым волосам.

— Сидай, незваный, — Михан опустился на бревно, пристроив палицу под рукой. Щит и оба дротика подтянул поближе, чтобы пришелец не мог до них достать.

Бард распрягся. Длинный кожаный сидор хранил драгоценные гусли красивого янтарного дерева.

— Тебя звать как? — спросил Михан.

— Филипп, — бард устроился между отцом и сыном, уложил гусли на колени.

— «Солнышко лесное» только не вздумай петь, — предупредил Жёлудь. — От его Михана сразу пучит, а потом он начинает мощно пердеть и бегает по лесу кругами, роняя добро.

— Не слушай его, он дурак, — возразил Михан.

— Развлеки нас балладою, — смиренно, словно всю жизнь лил воду в сухой песок, обронил Щавель. При том молодые враз осеклись.

Бард профессионально улыбнулся, тронул струны. Звук придал ему сил. Плечи распрямились, взгляд оторвался от котла, в котором булькало вечернее варево.

— Я расскажу вам историю, достойную храбрых мужей, имеющую в себе мораль, полезную и молодым, и мудрым.

— Про Конана? — спросил Жёлудь и замер с открытым ртом.

— Песнь из эпоса о Плешивом Драконе, повелителе пчёл и пчелиных жилищ, силу которому давала река с именем женщины. Это история отважной девы-воительницы Фанни Каплан, сразившей Плешивого Дракона. Она вступила с ним в бой принародно и нанесла несмертельную рану. Деву схватили подручные Дракона и казнили, а тело сожгли. Плешивый Дракон удалился залечивать раны в страну Маленьких Гор. Он утратил могущество и власть, силы оставили его. Через несколько лет он испустил дух, тоскливо воя. Вот о чём я поведать хочу, о, отважные! О храбрости девы, коварно ударившей в спину, но зрением слабой.

— Валяй! — подзадорил Михан и запустил деревянную лжицу в котёл. Испробовал и кивнул спутникам. — Готово.

Под песнь неслабо похавали, глотая разварную солонину почти не жуя. Каждый откушал треть, а барду заслали вяленого карася и пару печёных картофелин, уцелевших с обеда.

Ночь Щавель провёл в дремоте вполглаза, обнимая ладонью костяную рукоятку ножа.

Поднялись чуть свет. Завтракать собирались в пути. Бард никуда не торопился и развёл костёр.

— Канайте с миром, — изысканно напутствовал деятель искусства. — Желаю счастливой дороги, воины. Хрен на вас и на ваши жилища!

— И ты отсоси не нагибаясь, — пожелал ему Щавель.

— Надо было отойти дальше от дороги, — сказал Жёлудь.

— Шарятся по ночам черти всякие, — буркнул Михан. — Да всё равно бы огонь увидел.

— Были бы разбойники, положили б с трёх стрел. Мы у костра как на ладони, — разъяснил Щавель. — Они бы нас видели, а мы их нет.

— Но ты же его услышал, — сказал Михан. — Ты и разбойников услыхал бы.

— А если бы я спал?

Малый полез за словом в карман. Не пыльная, не кузявая дорога змеилась промеж деревьев, и шлось по ней ни шатко, ни валко.

— Далеко до тракта? — наконец выудил он.

— После обеда выйдём, — сказал Щавель.

— А чего это бард ночью шёл, а, батя? — спросил Жёлудь.

— Смотри, дурак-дурак, а умный, — вставил Михан.

— А ты засранец.

— Со свадьбы мог уходить, — помолчав, отозвался Щавель. — Свадьбу когда играют, гости пьют, а бард поёт. Когда уже все под стол упадут, бард ещё на ногах. Всё ночь невесту драит как палубу, а перед рассветом ноги в руки и даёт газу.

— Догоняют?

— Куда…

— А на конях?

— Да не, все пьяные, и не спохватятся, скорее всего. А он день идёт, ночь идёт, днюет в чаще и опять уносит ноги. Никогда, парни, бардам не подавайте и не ешьте из одного котла, скоты они все.

— Бать, а художники?

— Художники нормальные, только не от мира сего.

— А у нас были такие весёлые свадьбы? — поинтересовался Михан.

— Были, — сказал Щавель.

— У кого?

— Меньше знаешь, крепче спишь. Сомнениями не мучаешься.

— Съел, пердун? — не упустил случая Жёлудь.

— Молчи, дурак, — Михан извернулся юлой. — А у кого, дядь Щавель?

— Тебя ещё на свете не было… — взгляд Щавеля враз сделался стылым, как ледяная вода, лучник уже к кому-то примеривался.

Зажатая лесом дорога завернула, впереди показалась спина, полускрытая большим заплечным мешком. Человек остановился, обернулся, явно поджидая попутчиков. Был он невысок, кругл телом и лицом, гладко выбрит и носил низкую шапочку, отороченную куньим мехом.

— Желаю здравствовать, уважаемые, позвольте присоединиться к вам, — человек шагнул навстречу, подметая траву полами длинного дорожного плаща.

— С какой целью, уважаемый? — сдержанно поинтересовался Щавель.

— Вместе не страшно. У тракта грабят.

— Нас не боишься, значит?

— Лицо человеческое есть открытая книга.

— Ты лепила?

— Я исцеляю солями, — с достоинством ответил попутчик. — В мире науки меня знают как Альберта Калужского, который крепит жидкую воду медицинской теории в насыщенный раствор солью врачебной практики.

Воины, не сговариваясь, пропустили представление мимо ушей.

— Я Щавель, это Жёлудь, а вот этот молодец со щитом — Михан.

— О, лесной народ из Ингрии, разрази меня агедония!

— Да, путь неблизкий, — согласился Михан.

— Как такой почтенный человек оказался вдали от дорог? — перебил Щавель.