Татьяна Коростышевская - Внучка бабы Яги

— Куда ты меня привел?

— Схрон у меня тут, — пояснил суетливо мальчишка. — Сейчас переждем чуток, а потом к нашим тебя отведу, надо ватагу объяснить, чего без крама возвернулся.

— Да ты, оголец, совсем ополоумел? — уперла я руки в бока. — Мало того что обворовал меня, так я еще и перед начальством тебя защищать теперь обязана? Или ты надеешься, что я с тобой на дело пойду? То-то тебя ведовство мое зацепило! Для того и от дружинников спас?

— Тебе жалко, да? — всхлипнул воришка. — Сама-то не без греха… А у меня, может, последняя проба была, выгонит меня атаман, не поморщится.

Пацан широко, по-лягушачьи открывал рот, по лицу бойко катились горошины слез.

Да уж, положеньице. По уму-то, конечно, надо было гордо удалиться, оставив воришку самого разгребать свои неприятности. Только когда это я по уму поступала? Чего-то так сразу и не упомню.

— А ты, значит, в воровском деле новичок?

— Деревенский я, — всхлипнул Глеб. — Папка с мамкой в том году померли от черной хвори иноземной. Хату-то нашу вещуны спалили, чтоб дальше зараза не пошла. Я в клетушке за банькой в беспамятстве лежал, меня и не заметил никто. Как жар спал — выполз на свет, а на месте дома — пепелище. Поначалу по дорогам скитался, хотел на каком-нибудь хуторе помогать устроиться, да какой из меня работник. Вот так вот до столицы и дошел.

Я еще раз внимательно всмотрелась в собеседника. А ведь не врет — лицо густо усыпано оспяными шрамами. Настолько густо, что я их сперва за веснушки приняла. В рубахе пацан родился — мало кто после такой болезни выживает, а уж не слепнут вообще единицы. Как же ему помочь? Ведь даже если я из своих невеликих запасов денежек ему отсыплю, ни к чему хорошему это не приведет. Подельники же отберут, еще и прибьют для надежности.

— Слушай, — решила я, — нечего тебе в банду возвращаться. С твоим счастьем уже через седмицу без рук останешься.

— Куда ж деваться? — с надеждой спросил мальчишка.

— Со мной пойдешь, а там решим, к какому делу тебя можно приспособить. Знаешь Антипов постоялый двор у рыночной площади?

Глеб кивнул.

— Если разделимся, двигай туда, спросишь швабского барона фон Кляйнерманна, скажешь, что от меня…

— Барона!.. — присвистнул пацан восхищенно. — Полюбовник твой, что ли?

— Вот ведь поганый у тебя язык, — отвесила я огольцу подзатыльник. — Друг то мой, друг и соратник. Даже если со мной что случится, он тебе поможет.

— Дружинников романских боишься?

— Не боюсь, а опасаюсь. Чует мое сердце: не оставит меня Михай так просто…

За забором послышался скулеж, будто кобель какой с прогулки во двор просится. Я вскочила и привычно начала ворошить мусор в поисках хоть чего-то, что могло сойти за оружие. Ёжкин кот, жива останусь — обязательно в обычай возведу ножичек за голенищем таскать. На такой вот аховый случай. Глеб наблюдал за мной со все возрастающим недоумением.

— Ты чего кипешишь? Это ж собаки бродячие — их тут с десяток обретается.

— Неужто в твоем селе про драконью стаю слыхом не слыхивали?

— Вовкудлаки! — ахнул Глеб, совсем с лица спав от испуга. — По следу нашли… Драться будем?

— А то, — воинственно потрясла я в воздухе черенком от лопаты. — Ты давай, мчи к моим друзьям, а я тут сама управлюсь. Другой-то ход какой знаешь?

Мальчишка, успокоенный моим уверенным тоном, кивнул:

— Ну держись тут, Лутоня. Подмога скоро будет.

И только я его и видела. Держись… Ага, как же! А покусают, буду на полную луну выть да коров до смерти драть. Охохонюшки… И за каким драконом я мороком баловалась? Во-первых, бесполезно, запах-то свой я изменить не смогу; а во-вторых, сил потратила уйму, и, как теперь выясняется, все зря. Но оставлять на прикрытие пацана, а самой бежать — вообще глупо. Ищут-то меня, за мной и в погоню бросятся.

Я подняла лицо к небу, вдыхая полной грудью, готовясь дорого продать свою свободу. Холодное зимнее солнышко будто в щеки расцеловало меня, бедовую. За спиной раздался грохот. Деревянная вывеска сорвалась со стены и спланировала прямиком мне под ноги. Хорошо еще саму не пришибла. Без особого любопытства я на нее взглянула. Крученые червячки буковок никак не хотели складываться во что-нибудь понятное. Но чуть ниже иностранной надписи обнаружились привычные рутенские письмена. То, что мне удалось разобрать, повергло меня в ступор. И поэтому, когда во двор, отодвинув знакомую доску и громко принюхиваясь, протиснулся потрепанный Михай, активного сопротивления он не встретил. Я просто разревелась, бросив в его сторону так и не пригодившееся мне оружие.

Я была пьяна. В дугу, в зюзю, в стельку, в хлам, вдребезги, вдрызг, вдупель, до зеленых дракончиков, мертвецки, очень. Остановившимся взглядом буравила черно-белую полированную поверхность столика, за которым мы с моим охранником устроились топить во хмелю мое большое горе. А чего такого? Нешто не могу перед смертью княжьих напитков испробовать? Как выяснилось, очень даже могу. И четвертая бутыль с тягучим медвяным вином была явно от лукавого. Но в этом я ни в жизнь никому не признаюсь, тем более служивому вовкудлаку.

Да-да, перевертыш без лишних разговоров увел меня от развалин элорийской эмбахады — от моей последней надежды на счастливую привольную будущность, в княжий терем, в покои ненавистного валашского господаря. Я даже не пикнула ничего супротив, когда он втолкнул меня в светлую, богато обставленную горницу и запер дверь изнутри. Такой ступор со мной приключился. А вот интересно, неужели студент мой драгоценный знал про то, что ни посольства, ни портала в Стольном граде уже давненько нет? Неужели сознательно все это время он вел меня в никуда? А смысл? То, за чем начальство направило его в Рутению, барон получил. Если уж я в тягость бравому швабу, что ему мешало оставить меня в любой придорожной харчевне, в любой замшелой деревеньке, встретившейся на нашем пути? Хотя… На первом же людном привале нас подобрал воевода. При таких раскладах побег Зигфрида становился вовсе невозможным. Эх, думы мои, думушки… Сейчас бы с Иравари пошушукаться, совета мудрого попросить. Да осталось мое блюдце непростое на постоялом дворе вместе с другими волшебными побрякушками в сумице.

— Ну и чего так убиваться? — успокаивал меня Михай, сидя через стол на лакированном табурете с ажурными ножками. — Подумаешь, в университет свой великий не попадешь! Была б моя воля, вообще бабам учиться запретил бы.

— Да ты этот… — Я пощелкала пальцами, вспоминая мудреное слово. — Женоненавистник ты! Вот.