Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)

— Бирн, прибери! — понеслась к очагу.

Сбросила шубку. Выглянула испуганная Полянка, и глаза ее делались все шире, а Ивка, не чувствуя, что дом вдруг как-то опустел, легкомысленно крутила над огнем ножкой в полосатом шерстяном чулке.

— Бирн нет.

— А-а… в самом деле, — глава ковена нахмурилась. — Как государыня? Не хуже?

— Ее тоже нет. Она ушла.

— Как?!..

— Встала и ушла.

Ивка вгрызлась в руку, пряча круглые, как тарелки, жгучие, как крапива, нелюдские глаза. Дознание будет потом. И нерадивых накажет позже. И узнает, что же сталось с раненым пограничником Андреем — чует душа, без него не обошлось. Ох, Полянка! Бирн не позволила бы себе оплошности — вовремя не подать государыне зелье. Ивка выскочила на порог. Дернулись ноздри, втянули воздух. Вот же оно! Словно коридор из цветущей черемухи. Дурацкий бургомистр с его каретой… к лешему! След Берегини можно было потрогать руками: синичий свист. Протаявший в кружево лед. Медная веселая загогулина над крыльцом. Колокольчик. Набухшие розовые почки. Неброское. Живое. То, за чем всю жизнь устремлялся Ястреб.

Пробежав самой короткой дорогой, переулками, с колотящимся сердцем Ивка рванула на себя дверь собственного дома. Входные двери никогда не запирались, это позволило сберечь несколько мгновений. Казалось, только вот затих скрип ступенек. Вытянув руки, Ивка метнулась вверх. Ключ. В этот миг очень яркий, отчетливый. Дуб, бросивший над тропинкой тяжелую ветку с бронзовыми осенними листьями, зеленый частокол елей, за ним — золотистый и белый — лоскуток священной березовой рощи. Внизу бархатный, даже на вид мягкий мох, коричневая иглица, золотые шельги березовой листвы, свеча осины… и человек, уходящий среди стволов. Ивка изо всех сил ударила о ключ руками, и чешуйки краски впились в потные кулаки.

Ведьма бинтовала прокушенное предплечье, когда внизу настойчиво заколотили в двери.

— Кто там?!

Молчание. Если кто-то и был снаружи, то успел убежать, пока она спускалась. Ивка посмотрела направо и налево, потом зачем-то вверх. И лишь затем — на берестяную грамотку, брошенную на порог. «В канун Имболга возле Хрустального терема. Меч против меча». И густо-синий вьюнок вместо печати.

На Берег выкатился прилив. Людское месиво разбухало, вырывалось из берегов, срывалось с цепей и ломало границы. Тина и коряги, молча гнившие до сих пор на дне, всплыли, и воды сделались мутными. Сплетения не держали. И кто хотел себя защитить — защищались. Перестали быть невинным украшением городские стрельницы и стены, и замки и решетки на окнах стали лишь одной приметой ворочающихся в глубинах сил. Зима… голод… гнев… — дурные советчики… Стертые Чертой селения. Тоска по несбывшемуся. Погибшие. Воровство. Зависть к тем, кому посчастливилось больше… Месть… непогребенные мертвецы на дорогах… Сосед, позавидовав соседу, сжигает его гумно… Пируют волки и вороны. Прозрачное от голода девичье лицо… Плач напуганных детей… Обвинения… Затоптанная в болото ведьма… Уходящая из тела мира душа.

…Запах гари и талого снега преследовал даже во сне. Голодное войско, вместо чтобы катиться к югу, куда его должны были отвести сплетения, стало под Кромой: пена прибывала, готовясь преодолеть городские стены. А пока под ними молчаливым укором и ступеньками в небо складывали стеклянные от мороза тела. Может, треть Укромного леса вырубили уже, кормя бесконечно горящие костры, но каждую ночь кто-нибудь в лагере беженцев умирал все равно. Пошатываясь, влеклись между кострами тени. Тех горожан, кто пробовал сбрасывать им еду, запирали в узилище. Ивка знала, чего может стоить милосердие. Она должна была сохранить столицу. Во что бы то ни стало. Продержаться до Имболга. Крома могла выжить — но только сама, сберегая каждое зернышко, каждый корешок для собственных детей.

В утро под конец студенца Ивку призвали в воротную стрельницу. Снизу, стоя на дороге, смотрела на нее закутанная в лохмотья женщина с черным от мороза опухшим лицом. Прирожденная ведьма. К женщине прижималась девочка-подросток, из-под платка, спущенного к бровям, торчал побелевший нос и сверкали глаза. Среди беженцев было достаточно прирожденных, но ковену пока удавалось противостоять силе измученных и голодных носительниц Дара. Не выходило одного — развернуть сплетения так, чтобы беженцы ушли, или допроситься помощи от ковенов полудня: Согдаи, Исанги, Шужема и Браговы. Даже узнать, что там происходит сейчас. То же было и с ковенами на севере, около Черты. Вязкая, страшная в своей необъяснимости глухота.

— Я — Велга. Где правитель Кромы?

— Ивка Крадок! — мертвецы лежали прямо под ней, и Ивка невольно отвела глаза.

— Мы умираем. Почему вы не открываете ворота?

— Если я открою ворота, мы умрем тоже.

Велга дернула платок и прикусила губу.

— Берегиня светит всем. По какому праву ты решила, что ваши дети должны выжить, а наши — умереть?

Бургомистр, стоявший рядом, наклонился к Ивке:

— Ты решаешь, но она права! Это несправедливо.

Ивка отчеканила:

— Меняйся: твоя внучка на ее дочь.

Девчонка около Велги вздрогнула. Хаген до крови закусил губу.

— Еще неделю, — сказала Ивка. — До Имболга. После все.

— Можно бы обмолотить соломенные крыши. Там всегда остается зерно…

Ведьма бросила на мессира Хагена уничижительный взгляд.

— Я прокляну тебя, — сказала Велга.

С ослепительного неба светило солнце. Свиристела, тинькала, захлебывалась беззаботная синица в ракитнике над Радужной: проедала зиму насквозь. Пламенели ветки. А лагерь внизу заволновался, будто ведьмовское варево, под которым развели чересчур сильный огонь.

Ночью беженцы ушли. Исчезли как от недреманных очей ведьм-соглядатаев, так и часовых на стенах. Если ушли Укромным лесом — не увидеть: ищи — не ищи. Остались мертвые — жирующих волков пришлось отгонять огнем. Остались грязные следы на утоптанном снегу. Ветер лениво волочил клочки соломы и прутики, раздувал вонь неухоженных тел и тлеющие костры. Ивка смотрела сверху на желть, синеву и рыжее, на изгибающееся среди голых веток месиво дороги, на далекие дымы… Двойную стражу со стен велела не снимать и не отпирать ворота. Пустила дознатчиков по следу. Беженцы будто растворились. Сожгли под Кромой несколько хуторов и развалили мельницу, людей не тронули — ущерб не велик. На утреннем небе бледным платком повисла растущая луна.

Ведьма знала, что обольщаться не надо. Ивке так и не удалось узнать, с чьей помощью ушла государыня и как сбежал раненый пограничник Андрей. Едва она (или кто-то из ковена) пробовала войти в расслабленный разум охранников, начинала жутко болеть голова. Дом Старой Луны берег тайну. Ничего странного не было в этом. Берегиня, воплощенная в смертном теле, позволяла этому телу прожить не одну сотню лет. Но когда вместилище изнашивается, сила способна излиться самым непредсказуемым и неприятным образом. В поиски Ивки могла вмешаться Дева, дарующая (и отбирающая) красоту и ясное зрение; могла поставить на своем властвующая жизнью, смертью и временем Мать (у невестки Крадок презрительно дернулся угол рта — государыня так и не родила детей); могла испортить все наделенная мудростью и опытом, но вредная Старуха… но опасней всего, что каждая из них могла обернуться и четвертым, тайным, редко явленным ликом… Ивка отступила. Ей ли бояться поединка? Ей, ученице Ястреба Крадока — первого меча Берега? Она просто до судорог, до скрежета зубовного презирала государыню: ту, что посмела восстать против судьбы.