Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)

— Она мертвая.

— Нет…

Нет! Да.

Гулкий бег сквозь чернь и серебро.

Два костра были затоптаны, три еще горели. Андрей еще подумал, лучше бы и эти погасли. Прекрасные, знакомые ему женщины жались друг к другу, забрызганные грязью и кровью, кутаясь в волосы. Две, как тряпичные куклы, нелепо валялись в истоптанной траве. А рядом кучились, рачили глаза вооруженные мужики. Один из них сидел верхом на девчонке, еще четверо ее держали. Сопели, пыхтели, словно занимаясь непристойным. От них несло потом и яростью.

— Суй давай, неумека! — гогот. — Другие ждуть!

Замерли кругом псы, которых учили не нападать без приказа. Спотыкаясь, бежал с холма Савва. И Андрей (пусть рукоять меча привычно легла в ладонь) еще не знал, что делать и что говорить.

— Люди, вы что?

Кречет же напал сразу. Когтями и клювом полоснул насильника по глазам. Тот с воплем схватился за лицо. Брызнула кровь. Кто-то взмахнул топором по птице и снес товарищу полчерепа. А дальше был крик, вой, зубовный скрежет. И Андрей кружил жгучим ветром, бил плазом меча, череном и просто кулаком. Сбивая костяшки пальцев. По твердому и мягкому. Пока шипастый шарик на цепи не прошел вдоль затылка. Мир поплыл кровавым, луна лопнула.

— Ату! — рявкнул Савва. И больше никого не жалел.

…Люди вставали из грязи в неумелый рассвет. Глядели на оружие, затиснутое в кулаках. На трупы. Не понимали.

— Что же это, мужики? Что это, а? Это мы, что ли?

Мыча, сплевывали выбитыми зубами.

Придерживая псов за вздыбленные загривки, молча стояли пограничники. Кречет сонно жмурился у Рейвена на плече. Дергал когтями. Рейвен болезненно морщился.

А про мужские слезы Савва соврал.

Худой человек сидел на изгибе дороги, на обочине, упираясь спиной в дубовый ствол, опустив голову к плечу, так что отросшие волосы совсем закрыли лицо; кулаки придавили динтар — еловую доску с натянутыми струнами — к коленям. Холодный ветер ворошил мешковатую, может, с чужого плеча, одежду, трогал струны, и они отзывались комариным звоном. Волк вылетел из чащи, но резко остановился, проехавшись передними лапами по заледенелому песку проселка и хлопком осев на зад: от человека пахло смертью. Костяной лист, сорвавшись с ветви, задел струну. Она скрипнула. Волк в ответ тонко, как щенок, заскулил, и метнулся в заросли. Вопреки голоду, не тронув тело. И опять звук трущихся веток, звон, и шелест ветра, перебирающего под ухом у мертвеца серые гусиные перья.

Тумаш остановился и подул на скрюченные пальцы, замотанные в тряпье. Они особенно ныли в такую погоду. Хурд, звероватый хитроглазый мужчинка, навязавшийся в спутники еще в Борунах, от неожиданности ударился о его спину. Выглянул, растирая покрасневший нос.

— О, сидит, — хрипло удивился он. — И не холодно! Музыкант…

Тумаш подавил в себе желание, развернувшись, ударить в зубы, вогнать назад слово, прозвучавшее, как оскорбление.

— Эй, ты! Ты!.. — закричал Хурд сидящему. И побелел лицом, что было видно даже через щетину. — Эй, да он мертвый.

Тумаш шагнул, нагнулся, увидел торчащее оперение стрелы и тут же резко крутнулся, пригнувшись и упруго присев, всматриваясь в махающий голыми ветками лес: словно ждал еще стрелы. Хурд возился за спиной.

— Тут хлеб в сумке, — и громкое чавканье.

— Положи, — бросил Тумаш.

— По-по…

— Положь!

Хурд надулся, опустил чужое на порыжелую траву. Тумаш, прикусив губу от боли, разжал кулаки. Когда-нибудь перестанет так болеть снаружи, но черный огонь, зажженный внутри — он перестанет? Когда? Наплыло: пальцы, зажатые между косяком и дверью. Дверь дубовая, крепкая; такую с размаху не захлопнуть. И смех: «Музыкант!» Трое держали. А потом он выл, катаясь по полу. Не от боли в раздавленных пальцах — от полыхнувшего в нем черного огня. Какие струны… ложку бы удержать.

— Следов никаких, — Хурд суетливой белицей сновал вдоль обочины и вокруг дерева. — И кто его? И не обобрали. Чичас оббирают.

— Помоги.

— Хоронить?! — вскинулся Хурд. — Так столько мертвяков, всех перехоронишь?

Тумаш сплюнул и вытащил нож. Пальцы толком не могли обхватить рукояти, от боли стреляло красным в глаза. Но Тумаш все же отпилил стрелу, которая, пробив тело, глубоко ушла в ствол. Не вырежешь, жаль. Не рассмотришь клеймо. А стрела обычная, березовая, светлая на срезе, и перья обычные, гусиные, некрашеные. Тело мягко упало набок. Гнется. Недавно убит. Хорошо, что зима: ни мух, ни запаха. Разве немного кровью. Тумаш разрезал на мертвом одежду, кое-как свернул и вместе с сумкой затолкал под корни. Пусть возьмет тот, кто снимет с дерева и похоронит кости. Меленький Хурд, боясь черного гнева спутника, забросил на толстый сук веревку, ловко, как шемаханский зверь бибизян, вскарабкался по стволу, сел на сук верхом, с помощью Тумаша притянул и привязал к стволу нагое тело. Стал отводить и заплетать глядящие на юг ветки, пока не получилось окно в небо.

— Птицы хранят ключи, пусть они сделают легкой твою дорогу.

Облизал сбитый палец, соскользнул вниз и стал обматывать остатки веревки вокруг пояса. На Тумаша глядел сердито: «Ну что, доволен?» Тумаш, не обращая на него внимания, крошил у корней хлеб. Полил водой. Снова подул на пальцы, переставшие что-либо чувствовать. Дернул головой, отметая волосы со лба. Он дойдет до Черты. Он найдет пограничников. Он научит свои раздавленные пальцы соединяться на рукояти меча. И тогда сыграет свою мелодию. Тумаш наклонился. Поднял динтар. Царапнул ногтем капли засохшей крови. Духу не хватило похоронить динтар под корнями. Песню в инструменте не должны убивать ни свинец, ни олово, ни даже земля. Мужчина вынул из налуча лук. Вложил вместо него динтар. Закинул ремень на плечо. Подвигался, умащивая на спине котомку. И пошел вперед.

…Пели, позванивали в середине дня капели. Полуденное солнце выжаривало слезы в морщинах стволов. И небо обрело тот удивительный оттенок, который случается, лишь когда самой малости не хватает, чтобы под оглушительный синичий свист из слежавшейся прошлогодней подстилки под деревьями проклюнулась молодая трава. Тумаш потер обгоревшую скулу, запрокинул лицо в синеву. Над ним парила большая птица. Накручивала медленные круги. Снизу казалась почти черной, пока солнечный луч не высветил коричневые, в рыжину, и белые перья.

От удара в плечо Тумаш свалился на спружинившие рябиновые сучья, те бесцеремонно скребнули лицо. Но прежде, чем заняться собой, музыкант ощупал сквозь кожу сумки динтар — цел ли? Болели щека и колено.

— Ты что, взбесился?!

Хурд завалился в заросли следом, вывернув шею, смотрел через ветки вверх. Дернул заросшим кадыком:

— Дык… сочит. Мало, кинется…

— Кто?

— Корш-ша-ак [5] Коршак — диалектное название крупных хищных птиц — ястреба, коршуна, сокола. , — просипел Хурд. — Мало… Ведьма кем обернется.