Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)

— Или так настрашили, что память потерял.

Бокрин насупился:

— Или так. Жель старался его развести — да что пнем по сове.

— А камушек?

— А камушек кучер нашел, когда возок мыл, с утра. Он мужик хозяйственный, хоть и противный. Нашел камушек и несколько маков. И откуда взялись, ума не приложить. Цветки кучер выкинул, а камушек припрятал. И молчал. Боялся, и пожадничал, знамо дело. А как невеста перстенек запросила, вытащил. Такая песня. Про разговор тот никто не знал. Жель камушек подменил, взял яхонт и огранил для женишка. Да тот за заказом не пришел. С утра в Радужне утоп. Кто вытаскивал — говорили, по пьяной лавочке. Но побратим не верит. Потому послал все это ко мне.

Ведьмак тяжело выдохнул, уронив руки между коленями.

— Я твой должник, — сказал Ястреб. — Твой и Желя. Мы государыню найдем. Всю Крому перевернем, если нужно.

Бокрин тяжко вздохнул. С надеждой взглянул на Лэти. Схватился за луковицу, откусил, сердито сплюнул шелуху в ладонь.

— Да как тебе объяснить! Камушек этот…

— Ты зла не держи. Я не думаю вовсе, что вы тут в потолок поплевывали, меня дожидаючись. А вот он я, могучий герой, и сразу всех построю.

— Ох… — Бокрин вцепился в волосы. Потом трахнул об пол многострадальный жбан, сгреб горстью черепки: — Вот Берегиня! Тело бродит где-то, а душа — вот. Незнамо где. Только не глиняная, самоцветная. Поди собери.

— Ты ж мертвого вернуть можешь.

— Мертвого — могу, — Бокрин покивал тяжелой, как у медведя, башкой. — Но она не мертвая. Она помнит, все понимает, бездушная просто. Ей все равно теперь, и кто она, и что с ней. Ее заставили выплакать душу. Так… можно… если боль чересчур сильна. А не сомневайся, ей показали страшное. Как детей в огонь бросали, как Крому глотали пыльные, как ты ослеп… может быть… я не знаю, догадываюсь. Показали — а вмешаться нельзя. И душа вышла слезами.

Он снова вытряс синий камушек на ладонь:

— Вот… осколок… может, любви ее, может, улыбки. И никаким чудом Берегиню теперь не найти. Мертвого можно найти и вернуть, что душу, что тело, но не такого. Что и жить не живет, и умирать не умирает. Вот уж два года минуло, а мы знаем не больше, чем в ночь разбитой луны. То ли ворожба Пыльных столь сильна? Как в тумане брожу, пока не выкинет… Но путь мне камушек указал. Собрать бы все осколки — мы бы ее отыскали. Но как собрать?

Бокрин выдохся: слишком уж долго говорил. И чем открывать пограничникам такое про Берегиню, лучше бревна ворочать. Не так измучишься.

— Уже два… года? — переспросил Ястреб.

До хруста стиснул зубы. Ощутил, как твердое ребро полка болью отзывается в сжатых на нем ладонях. Вслушался в шуршание мышей, в поскребывание веток за стенами. В треск огня. Лишь бы отогнать дрожь: как тогда, когда отходил наркоз. Иначе заколотит так, что дубовая плаха треснет под ним.

— Все, мужики, спать пора…

С помощью Лэти Бокрин вынул из-за печки и развернул на полках сенники, пахнущие травяной горечью. Сверху шлепнул подушки и лоскутные одеяла. Навалил поверх по овчинному кожуху.

— Уж звиняй, мазь сделаю — тебя растормошу, — сказал Ястребу. — С горячей мази проку поболе.

Ведьмак вернулся скоро, разбудил пограничника легким скрипом двери. Кололась соломинками плоская подушка. Шипели в каменке дрова, звучно хлопали искрами. Негромко похрапывал Лэти.

— Подвинься, — Бокрин присел возле Ястреба. Зачерпнул из круглого горшка липкую мазь, шлепнул, размазал по глазам. Ястреб закусил губу.

— Лежи смирно.

Зашуршала рубаха: видно, Бокрин по привычке пожимал плечами.

Бормотание ведьмака напомнило Ястребу, как он валялся тут в прошлый раз, зимой. Правда, тогда не в баньке — в избе. Лечил раны от отравленного Ивкой стекла. И смотреть мог сколько угодно. Пока веки не падали от тяжести, смыкаемые дремой.

То и дело от печки или из угла глазела на Ястреба совушка Сёрен. Пугливая молчаливая девчушка, незнаемого рода и селища. Найденная Бокрином и Лэти недалеко от убитых ведьм и оставленная в доме. Чернявенькая, с округлыми бровками над синими озерцами глаз. Оживлялась Сёрен только при появлении Лэти. Ходила за ним хвостиком, щебетала. В пестрядинной рубашечке, шерстяной плахте и душегрее на пуху, с бусиками из сухой рябины на тощенькой шейке… Ястреб сочил за девчонкой из-под век, скрашивая этим безнадежные долгие часы болезни. Отгоняя мысли о государыне. Наконец Сёрен осмелела настолько, чтобы подходить к огромному беспомощному дядьке: воды подать, пот отереть, кашкой накормить… Он ей лежа кораблик вытесал из соснового окорыша, а на парус с разрешения отхватили шматок красной ленты из ее косы…

— Ты улыбаешься… — мягкой влажной тряпицей стер Бокрин толстую корку мази с глаз Ястреба. — Открывай.

Мужчины стояли на обрыве над ручьем. Сивер гнал скурченные листья, царапал, шуршал… Серо-желтый листопад занавесил окоем.

Выедающая душу тоска и нежелание жить — то, что за Чертой зовут депрессией… Ну, если кому-то вольно видеть мир сквозь закопченное стекло, пусть… Переходя Черту, Ястреб боялся до дрожи, что Пыльные изменили Берег навсегда. Может, дальше от Черты — да. Но здесь, возле дома Бокрина, мир этот был таким, будто двух лет без Берегини не минуло. Присутствие ее было явственно и в этом лохматом насмешливом ветре, и в царапанье летящей листвы, и в серых дождинках, насыщавших воздух, и в темных полях на окоеме… Присутствие пронзительное до боли в сердце. Ястреб растер грудь и поднял голову. И увидел.

Тонкий серпик в закате…

— Гляди ты… — выдохнул Ястреб едва слышно, — светит…

Забор был сложен из каменных блоков времен осады Исанги. Вход, будто древние воины, охраняли проржавевшие, с выбитыми стеклами фонари. Побеги ломоносов с мирно соседствующими на одной ветви лиловыми, голубыми и розовыми цветами свешивались над облезающей калиткой, чешуйчатой, словно спинка ящерки. Сколько помнил себя Ястреб, ломоносы всегда цвели: даже в летнюю сушь, даже зимой. Потому что хозяйка домика, родная сестра матери Крадока, была ведьмой. Тетке повезло умереть от старости в своей постели прежде ночи разбитой луны, чуть больше двух лет назад. Дом по завещанию остался пограничнику Крадоку.

Ястреб выбрал Исангу после долгих споров с Лэти и ведьмаком Бокрином. Больше всего на свете хотелось пограничнику отправиться в Крому, туда, где Берегиню видели в последний раз. Но друзья, да и он сам, понимали неразумность этого. Всех, посмевших заступить врагу дорогу, проще схватить именно в столице, где власть Пыльных стражей и оборотней, их рабов, особенно сильна. На стороне Пыльных было и недоброе ведовство, и городская охрана, и бдительные тихари-соглядатаи, расплодившиеся, как тля. А, сидя в порубе, много не наищешься и не навоюешь.