Надежда Ожигина - Путь между

— Понравилась песня, господин?

— Ну ты даешь! — выдохнул за короля ошалевший Санди. — Спой еще, а?

На шута менестрель взглянул с меньшим почтением:

— Кто-то мне потроха выпустить клялся? Или послышалось, люди?

— Ладно тебе ерепениться! — замахал руками хозяин. — Когда ты выпивку клянчишь, тебя даже я придушить готов! Пой, Эйви-Эйви! Смотри, сколько народу набилось!

Эйви-Эйви! Вот оно что! Перекати-поле, в переводе с холстейнского наречия! Король улыбнулся: достойное прозвище для бродяги. И сокращение достойное. А как еще окликнуть такого? Эй ты! Эй-Эй!

Певец меж тем сменил гнев на милость и снова взялся за лютню. Таких красивых мелодий, таких берущих за душу баллад король еще не слышал. Санди так и вовсе был убит: к чему слагать мотивчики и дрянные стишки, если есть в мире человек, способный на такое! Но потом сказка исчезла, и на смену ей пришло разочарование. Уставшего Эйви-Эйви наконец зазвали к чьему-то столу, и понеслась под потолок разудалая песенка, полная непристойностей. И дружный хор луженых глоток весело подтягивал припев.

— Эй! — крикнул кто-то, перемежая брань иканием. — С таким… талантом… ик… тебе бы при… дворе… ик… выступать, короля… забавлять! Мог бы… в золоте купаться! А ты… песни за кружку… пива, как шлюха, продаешь!

Денхольм взглянул на певца. Но хмельной Эйви-Эйви покачал головой:

— Я не сумею жить в клетке. Да и зачем во дворце ободранный воробей? Прислуживать королю? Дышать ему на забаву?! — расхохотался он и внезапно пропел: — Король наш добр, но он — слепец… увенчанный короной… ведь заслонил ему дворец… страдания Элроны!

Хозяин испуганно оглянулся на королевский столик, пытаясь остудить горячие головы. Менестрель затянул новую песню, еще похабнее, чем предыдущая. С печальными вздохами король и шут поднялись к себе наверх.

Они быстро легли и погасили свет. Проворочавшись под одеялом, король понял, что вряд ли сможет уснуть. В голове крутились обрывки баллад вперемешку с непристойными куплетами. Он думал о певце. О том, что кощунственно разменивать такой талант в трактирных попойках. О том, что и голос, и песни Эйви-Эйви просто созданы для высоких стрельчатых залов его дворца, но взять к себе бродягу означало смертельно обидеть Санди, не говоря уже о памяти покойного брата, короля-менестреля. Он думал о Ташью, о прекрасной и гордой Ташью, и представлял себе ее заплаканные глаза. А еще он думал о своей жизни, не слишком длинной и не слишком удачной.

С самого рождения он привык полагаться на старших. Сначала за него решал отец. Потом брат. В пятнадцать лет он остался один, поскольку мать скорбела по Йоркхельду и не проявляла особого интереса к судьбе младшего сына. Через пять лет на его неокрепшие плечи свалилась вся тяжесть власти, придавила, норовя сломать, растоптать, изувечить… Но Совет Мудрейших подхватил готовые обрушиться своды, удержал купол государственной мощи — и народ не пикнул, не посмели обнажить мечи соседи, присмирели разбойники, расплодившиеся в смутное время безвластия. А зеленый, несмышленый король вздохнул с облегчением, распрямляя истерзанную спину. Но когда окрепли крылья и затосковали по свободному полету, как старательно былые помощники подрезали маховые перья слетку, готовому вырваться из клетки! Как самозабвенно душили все идеи и начинания! И вот он почувствовал наконец великую силу, железные когти и клюв, готовый разорвать любого, вставшего на пути, он узнал себе цену и приготовился к рывку… И в результате мучается бессонницей в захудалой деревенской гостинице, пробираясь по-воровски, тайком, в собственный дворец. Было над чем подумать…

— Не спится, куманек? — насмешливо поинтересовался Санди. — Держу пари, ты размышляешь на те же невеселые материи, что и я.

— Вряд ли, — вздохнул король. — Но попробуй угадать, если хочешь.

— Опасно тебе возвращаться, вот что, — неожиданно выпалил шут. — Не сейчас, куманек, не сейчас. Переждать надо, пока суета утихнет.

— Выбирал себе скакуна, а попал пальцем в хромую кобылу, — рассмеялся Денхольм. — Но идея интересная. А кто, по-твоему, за меня страной управлять будет?

— И кто, скажи на милость, за меня утешит мою Ташку?! — прямо-таки сочась ехидным ядом, в тон ему протянул шут. — А ты не думал написать письмо? Или писать не умеешь?

Король подскочил на кровати. Письмо! Ведь он мог послать его еще из Стекка! Успокоить, все объяснить, помощи у друзей попросить в конце концов! Ох, коронованный тупица!

— Что, переварил? — издевательски поинтересовался Санди. — Не переживай, до меня тоже недавно доскакало. Возьми-ка ты бумагу, перо — все равно ведь не спится — и подробно опиши наши приключения. Ташке что хочешь строчи, но парням непременно прикажи разобраться во всей этой паутине. Кто за нами охотится. И за каким рожном им это надо.

— Я им в письменном виде всю полноту власти передам. Вплоть до моего возвращения, — оживился король. — Пусть организуют новый Совет. Братья Сайх, Зуй да Масхей. Справятся, никак вместе учились.

— Листен разорется!

— Пусть орет. Против Большой Печати не слишком повыступаешь, — торопливо писал послание Денхольм. — А я еще оттиск Перстня приложу. Так, готово. Теперь письмо для Ташью. — Он задумался лишь на миг, и вся его печаль, вся тоска и нежность ливнем хлынули на небеленый лист бумаги.

Король писал о своей любви. Он тщетно искал нужные слова, а те, что вырывались из-под пера — разве могли они выплеснуть на бумажную плоскость его необъятную душу, в которой царили ослепительно синие глаза, и кинжалы длинных ресниц, и шорох осенних листьев, навеки запутавшихся в искрящихся прядях?! Король писал о разлуке. Он просил прощения за каждый день, прожитый вдали от возлюбленной, он ставил на колени непокорные строчки, он возводил из них пьедестал Надежды на скорую встречу…

— Остановись, братец! Пожалей письмоносца! — корявым камнем полетела насмешка в зеркальную гладь его печали, ушла на глубину, оставив круги тревоги и раздражения. — Представь, как он уныло бредет под тяжестью королевской любви, заключенной в несколько увесистых томов!

Денхольм сплюнул, кинул в шута подушкой и постарался закончить письмо. Поставил печать. Расписался. Санди отодрал от занавесок две шелковые ленточки и заботливо обвязал послания, накапав сургуча с найденного на столе огрызка и припечатав его Перстнем, изъятым из заветного Кошеля.

— Вот так-то, куманек. Дадим о себе знать. Парни наведут во дворце порядок. Столицу перестанет лихорадить. А мы тем временем спокойненько погуляем по стране, посмотрим, что в мире творится.

— Знаешь, дружище, — целуя заветное письмо, улыбнулся король, — теперь, пожалуй, я усну как убитый.