Евгений Немец - Корень мандрагоры

Мара замолчал и как-то осунулся, словно вложил в свой монолог слишком много сил и теперь испытывал физическую усталость. Даже его глаза, мгновение назад горевшие воодушевлением, как-то поблекли, погасли.

Я понял все. Эти его лекции в течение нескольких недель… нервы из углепластиковых волокон и сознание из титанового сплава — все стало прозрачно. Он нашел кандидата на свой безумный эксперимент и все это время тщательно этого кандидата готовил. Он нашел меня. Первозданную вселенскую пыль, красную глину, из которой можно слепить homo extranaturalis — нового Адама. Я услышал то, что услышать хотел и опасался. Услышал — и испытал облегчение. Так бывает, когда приговоренному к смертной казни наконец говорят точную дату расстрела. Я сильно сомневался в своей избранности и не очень-то верил в судьбоносность своей персоны, но все же оставалась крохотная вероятность того, что теория Мары верна. А из этого следовало, что моя жизнь могла обрести предназначение.

Информационный эон природы не выдержал такого богохульства и с яростью бабахнул в землю атмосферным электричеством. На долю секунды в толще мутного Ничто, колышащегося за границей окна, вспыхнул парный серебряный отблеск. Я вспомнил про знак «SS» на петлицах мрачных офицеров в черных мундирах. И еще я вспомнил строки из Ницше… старого, гениального и несчастного Ницше: «Но где же та молния, что лизнет вас свои языком? Где то безумие, что надо привить вам? Смотрите, я учу вас о Сверхчеловеке: он эта молния…»

Да, я понимал все, о чем говорил Мара, и то, о чем он пока сказать не успел. Понимал и чувствовал небывалое спокойствие. Я размышлял над тем, нужно мне это или нет, но сам эксперимент меня не пугал. Я не боялся остановиться и свернуть на тропу, уходящую в сторону. Страх я оставил висеть много лет назад на ржавом гвозде. Возможно, он и до сих пор там.

В этот момент открылась дверь, и на пороге явился нашим взорам мокрый и продрогший Кислый. В левой руке он держал бутылку красного чилийского вина, в правой — пузырь какого-то дешевого портвейна. Капюшон скрывал его лоб, по щекам стекали струйки воды, губы едва заметно дрожали. Зато глаза светились гордостью выполненного поручения. Я подумал, что если бы у Кислого был хвостик, он бы непременно им повилял. И еще я подумал, что если из Кислого сделать homo extra, то новая цивилизация станет похожа на «Планету обезьян».

Мара же не обращал на Кислого никакого внимания, он пристально смотрел мне в глаза, потом вдруг спросил:

— Гвоздь, ты когда-нибудь был в Казахстане?

— Да, — ответил я спокойно. — В тысяча девятьсот шестидесятом я закручивал гайки люка космического модуля, который потом унес в космос Белку, Стрелку и Кислого. Это было на Байконуре.

На этот раз Мара не улыбнулся, и я понял, что про Казахстан он спросил не просто так.

— Я говорю про Южный Казахстан, тот, который у подножия Каратау — западного хребта Тянь-Шаня, — очень серьезно произнес Мара. — Байконур намного севернее, он где-то в песках Каракумов.

— Мальчик мой! — читала мама драматическую сцену прощания. — Пиши, не забывай нас!

На ее глаза навернулись слезы. При всей склонности к театральности маме и в самом деле было грустно.

— Ладно, — проворчал отец. — Давай обойдемся без выдержек из Шекспира.

Я дал маме обнять себя, чмокнул ее в щеку, пожал протянутую отцом руку.

— Ну что, молодой человек, — сказал отец, пристально глядя мне в глаза и не выпуская мою ладонь. — Я могу за тебя не беспокоиться?

— Как можно, сударь?! Твой сын — кремень! С такой-то школой!

Я подмигнул отцу, широко улыбнулся. Отец улыбнулся в ответ, крепко обнял меня, похлопал по плечу.

— Ладно, — сказал он тихо, и мне показалось, что его голос сейчас дрогнет. — Тебе пора. Ступай.

Я кивнул, ощущая спокойствие и веселую беспечность, закинул за плечо рюкзак, повернулся к родителям спиной и пошел к воротам военкомата.

Что мне сразу понравилось в армии, так это честность. Там никто и не пытается скрыть, что правила писаны сильными для слабых. Все прозрачно: если срок твоей службы не достиг требуемой отметки (а она, как известно, измеряется в днях), у тебя не то что прав — у тебя даже имени нет. То есть мораль здесь не прячет свои гнойные язвы за благообразным платьем гуманизма и человечности. И что еще в армии хорошо, так это лаконизм общения. Лишних слов, как, впрочем, и мыслей, там не бывает.

— Гвоздь.

— Чего?

— Иди сюда.

— Зачем?

— Раз говорю, значит, надо.

— Раз тебе надо, сам и иди.

— А в табло, боец?

— А по башке табуретом, служивый?

А дальше все просто — либо ситуация себя исчерпала, либо будет мордобой. Вероятность обоих развязок примерно одинакова.

Мой мордобой ждать себя не заставил, явился практически сразу. Где-то месяц спустя после присяги.

В ту ночь я был в наряде, стоял «на тумбочке» и читал «Вокруг света». Вернее, пытался чтением отвлечься от дикого желания спать. Статья была интересная и частично с задачей справлялась. Речь в ней шла об острове Пасхи, том самом, на берегу которого стоит толпа каменных истуканов. Автор статьи убедительно доказывал, что раньше остров практически полностью покрывали пальмовые рощи. Аборигены рубили пальмы, чтобы перекатывать по их стволам многотонные статуи. Каменоломня находилась на противоположной стороне острова, истуканов приходилось тащить десятки километров, так что пальмовых стволов требовалось очень много. В конце концов местные дровосеки вырубили всю высокорослую растительность. Не стало пальм, не стало плодов, исчезли птицы… Следом пришли голод и болезни и довели население до каннибализма. На острове воцарился кровавый хаос, а бесстрастные каменные исполины стояли на берегу, обратив свои взоры к далеким океанским просторам, и бессовестно игнорировали акт пожирания одной людской особью другой. Таким вот образом религиозная глупость чуть не уничтожила целый народ.

За этим занятием меня и застал ефрейтор Дыров, которому отчего-то не спалось.

Ефрейтор Дыров был полным идиотом, и единственное его достоинство заключалось в том, что служил он не в нашей роте, так что я его не так уж и часто видел. Впрочем, быть полным идиотом в окружении идиотов обычных — это скорее достоинство, чем недостаток. К тому же Дыров оттянул полтора года, что резко повышало его самооценку. Он уже являлся к нам пару раз, дабы поучить молодежь «уму-розуму», поэтому я и запомнил его фамилию.

От ефрейтора Дырова пахло паточным самогоном, мутные глаза выражали пьяную злобу. Три верхние пуговицы гимнастерки были расстегнуты, бляха ремня болталась в районе паха, фуражка каким-то чудом держалась на затылке, выставляя на всеобщее обозрение засаленный чуб — предмет гордости каждого уважающего себя «годка». Дыров упер руки чайником, произнес многозначительно: