Владимир Васильев - Атлантида

— Что они тебе дают? — спрашивает Игнат, и я вижу, что он просто хочет знать. Просто не понимает и хочет, чтобы я ему объяснила. Я внезапно осознаю, почему он звонил мне несколько ночей назад. И почему он сейчас, здесь, со мной.

Я вздыхаю и на миг прижимаюсь щекой к его плечу.

— Как бы тебе сказать… — Это и правда оказывается нелегко — хотя для меня всё так просто и понятно. — Это… желания. И страхи. Их желания и страхи, с которыми они ко мне приходят. Был тут недавно один… я думала, он от Младшего, и послала его на хрен. Хотел, чтобы я его жену убила. Но, знаешь, если бы мне понравилось… если бы его желание мне понравилось, я бы сделала это. Несмотря на осторожность. Я должна быть осторожна. Да, — слегка откидываю голову и смеюсь. Смех летит между перилами к верхним этажам.

Игнат молчит какое-то время, потом спрашивает:

— О чём они обычно просят?

Я лисица… я рою землю. Когда я осторожно, аккуратно передавала Ивану свою сон-оболочку, он тоже рыл землю, и спросил меня, зачем. Что там, под землёй. Я соврала ему тогда, что это как старшие скажут. А на самом деле там может быть что угодно. Всё что угодно. Например, что-то твёрдое жёлтое без запаха. Несколько недель назад я нарыла десятикилограммовый слиток золота для человека, одержимого золотой лихорадкой. Когда он пришёл ко мне и распаковывал сигареты трясущимися руками, я знала, что ему не нужны деньги, что он просто поставит этот слиток у себя в подвале и будет протирать его мягкой тряпочкой. Сущий фетишист. Это показалось мне забавным. Его дрожь, его жажда. Он был почти нищим, этот фетишист, ему даже нечем было мне заплатить, но я не взяла с него денег. Зачем мне деньги? Я просто нарыла ему это золото, и хотя лисица во мне не знала, что это такое жёлтое и без запаха она нашла рядом с мышиной норой, я в лисице дрожала над этим золотом, я хотела его — я очень хорошо помнила, как это: хотеть…

Или бояться тоже. Мёртвое тело мужчины недалеко от лисьей норы. Пьяное убийство на пикнике. Убийца плакал как сущее дитя. И хотел, чтобы этого не было. Хотел, чтобы это пропало. Он боялся, но не суда, а собственных снов. Я забрала у него этот сон. Я сделала его своим. И тело исчезло — просто исчезло, как будто не было никогда ни его, ни человека…

Да, я знаю, это не просто против правил — это против законов природы. Там никогда не было никакого золота, и ни один материальный объект в природе не может просто исчезнуть без следа. Но я делала это. Их страсть и их страх делали это возможным для меня. Страсть и страх, которых сама я лишилась давным-давно.

— Это ничем не отличается от того, что мы делаем на супервизиях, — запоздало отвечаю я на вопрос Игната. Он чувствует, что я лгу, но его это, видимо, устраивает.

Мы выходим из подъезда и останавливаемся перед ступеньками, ведущими к дороге. Дождь всё-таки пошёл, частые тягучие капли барабанят по бетону под нашими ногами. Игнат раскрывает зонт, хлопок пружины звучит отрывисто, как пистолетный выстрел. Мы стоим под зонтом друг против друга и смотрим друг на друга. У Игната очень спокойное лицо. Он суёт руку за пазуху и достаёт прямоугольный конверт.

— Что это? — спрашиваю я, когда он вкладывает конверт мне в руку.

— Билет до Лондона. Тебя переводят туда. Младший сказал, чтобы это сделал я.

— Почему? — спросила я тупо, хотя надо было спросить совсем не это.

— Не знаю.

Какой он… спокойный. И правда ведь не знает. Ему всё равно. Он знает только то, что хочет. Он ведь Снящий, ему нельзя знать и хотеть слишком много.

Я приоткрыла конверт и заглянула в него. Конверт узкий, я разглядела только жёлтый корешок бланка страховки.

— Меня переводят в старшую группу?

Игнат почти улыбается. Но в этой улыбке тепла не больше, чем в воде, которая льётся с зонта ему на плащ.

— В старшую. В самую старшую, — говорит он мне, как ребёнку. А я правда ребёнок, я не понимаю ни черта… — Чему ты так удивляешься, Мария? Ты же сама сказала: мало устроить саботаж, надо суметь замести следы. Ты сумела. Не подкопаешься. Высший класс.

Надо сказать что-нибудь. Хоть бы матом, что ли, но язык у меня присох к нёбу. Дико хочется курить. Да, хочется. И выть хочется, и ткнуться этому прекрасному ледяному ублюдку лицом в грудь и реветь как белуга. Жутко хочется, только это не та жажда. Так хотят звери… и Снящие. Люди хотят другого.

— Знали, значит? — хрипло спрашиваю я, глядя ему за плечо. Ну конечно, какая же я дура, они не могли не вычислить Бориса — а может, он и сам раскололся, всё-таки лабораторный персонал наверняка подбирают не менее тщательно, чем самих Снящих. Но потом я слышу следующие слова Игната и понимаю, что всё ещё проще.

— Разумеется, знали. Ты правда думаешь, что не делала ничего особенного? Материализация и дематериализация, транспортировка удалённых объектов… Такое не может остаться незамеченным. Это чудеса, Мария, — в его взгляде на миг зажглось что-то, похожее на восхищение. Зажглось и тут же погасло. — Настоящие чудеса. Тех, кто снит реальность, — пруд пруди, но снящих чудо… вас мало таких. Ты и так засиделась в нашей глуши.

Почти нежность. Почти гордость. Почти уважение.

И какое же отвращение поверх всего этого…

— Зачем же ты спрашиваешь тогда?.. — говорю я всё так же хрипло. Взгляд Игната становится растерянным.

— Они там наверху всё решают. Мы просто присматривали за тобой. И не понимали. Лично я ничего не понимал. До сих пор.

— А теперь?

— А теперь я вижу, что ты.

Что. Что я. Что я такое. Слова — как кувалды, разламывающие виски.

— И что же я такое, Игнат?

— Ты вампир, — говорит он просто и безжалостно. — Раз нет собственных страхов и желаний, ты пьёшь чужие. Ты очень опасна. Думаю, они бы ликвидировали тебя уже давно, если бы не твои способности. Откровенно говоря, я считаю, что с ними ты ещё опаснее. Но это уж не мне решать. Самолёт у тебя завтра вечером, я бы на твоём месте не опаздывал.

— Игнат, у меня мама умерла, — говорю я. Странно, так мокро снаружи, вся спина уже вымокла — и так сухо во рту.

Игнат смотрит на меня.

— Она меня… бросила… И я жила с отцом. Он болел сердцем, и я всё время боялась, что с ним что-то случится. Страшно боялась, до одури: больниц этих, врачей, карет «скорой помощи». А больше всего боялась, что однажды ночью проснусь и не услышу его дыхания. Жутко боялась…

Игнат смотрит на меня. Я стараюсь, чтобы в голосе не звучало отчаяния, но ничего не могу поделать:

— И потом, когда я всё это наснила, я просто отрезать хотела, понимаешь? Я не так, как ты, я отрезала намертво, совсем! Чтобы не повторилось такого… больше. И у меня вообще ничего не осталось. Я совсем пустая была. Это невозможно терпеть…

— Возможно, — говорит Игнат, и в этот миг я понимаю, что совсем, совсем, совсем его не знаю. — Всё возможно стерпеть. Это вопрос самоконтроля. Отпусти мой плащ, будь добра.