Майкл Муркок - Город в осенних звездах

Я — человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник, — впрочем, не запятнавший доброе имя свое распутством, — который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться6 что мне удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном заговоре, «победу» сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств. Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи6 будто бы Екатерина вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом.

Она всегда славилась своей померанскою бережливостью.

Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением:

— Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана!

— Выходит, никто ее не украл, — рассудительно заметил Ольрик. — Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором. — Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой. — Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой, — или это восьмая? — Заповеди.

Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека?

— Он украл мою лошадь, — не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию. — Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы — человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек — вор и бандит, по которому плачет виселица.

— Так украли, что ли, вороного гунтера? — спросил вдруг Бамбош, распахнув голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера. — Вороного, сударь? Большого такого «испанца», сударь? И седло мавританской работы?

Мадридского стиля? С медными стременами?

Монсорбье, кажется, раскусил наконец, что именно здесь затевается.

— Ну хорошо. Я приму ваш вердикт. Я знаю, что конь мой здесь.

— Вы, сударь, истинный демократ. Только, видите ли, у святых отцов тоже есть право голоса. Что вы скажете, братья?

Вор фон Бек или нет?

Старший из священников, — сухопарый с выстриженную тонзурой отец Себастьян, — пробормотал что-то нечленораздельное, отступив в тень дверного проема.

— Что — что? — Бамбош сложил ладонь чашечкой и приставил ее к уху. Святой отец буркнул что-то отнюдь не лестное насчет «этого безбожника и прохвоста». Несомненно, он тут же поверил, — без тени сомнения, — что я именно тот, кем называл меня Монсорбье.

— Его, стало быть, разыскивают как преступника?

— Да, святой отец, — весьма любезно обратился Монсорбье к одному из тех, кого он с легким сердцем дюжинами отправлял на виселицу еще пару недель назад. — Черный след за ним тянется по всему миру. По России, почти по всем странам Европы… и даже в Америке он успел проявить себя как негодяй и предатель. Изменник Саксонии, убийца особ, королевской крови, он есть Ад, воплотившийся на Земле! — Он говорил с неприличным даже упоением. Я начал уже опасаться, что моя госпожа, — новый свет, озаривший мне жизнь, — поверит пламенным его речениям, и едва подавил в себе настоятельное побуждение выпрыгнуть прямо в окно и со шпагой в руке защитить свою честь.

Впрочем, мастер Ольрик уже ринулся на защиту доброго моего имени.

— Так вы говорите, сударь, его разыскивают во Франции? — Он подступил еще ближе к Монсорбье. — И по какой же причине? За участие в заговоре против Его Величества? За измену вашим врагам саксонцам? Я, сударь, простой мушкетер, и мне не под силу постичь подобные парадоксы. Буду вам очень обязан, если вы просветите меня.

Монсорбье, привыкший повелевать, равно как и к тому, чтобы его повеления исполнялись, вновь был захвачен какой-то пассивной инертностью, так и пышущей яростью, каковая еще пока не взяла верх над ним, но к этому, видимо, шло. Он аж побелел от гнева, пальцы его сами сжались в кулаки.

— Все, сударь, мне надоело, — он говорил теперь очень тихо, и я бы наверняка не расслышал его, если бы не был знаком с его голосом. — Я прекращаю всякое разбирательство и еду отсюда немедленно, поскольку дело мое не ждет.

— Прекращаете разбирательство? У вас, сударь, что, есть какая — то власть здесь в Во?

Монсорбье сделал движение, — не более чем легкое подергивание руки, но я всерьез испугался за жизнь мастера Ольрика. К счастью, именно в этот момент один из переодетых национальных гвардейцев вывел на двор «испанца», которого давеча я позаимствовал у Монсорбье, и тот вдруг весь обратился в заботливое внимание: тщательно осмотрел седло, словно выискивая, не ли царапин, удостоверился, что пистолеты и шпага на месте, заглянул коню в глаза и зубы, ощупал все сочленения на ногах, — убедился, проявляя при этом явное беспокойство, что вороной его не пострадал, поставил ногу на стремя, взлетел в седло и, с безопасной своей позиции, одарил Ольрика убийственным взглядом. Тот же спокойно стоял, опершись о плечо Бамбоша, этого лжепростака.

Глаза Монсорбье были сейчас холодней всех снегов Швейцарии.

— Искренне уповаю на то, джентльмены, что вы вскоре окажетесь в моей части мира, где я смогу отплатить вам за теплое гостеприимство.

Тут еще один «персонаж» вышел на сцену, разрядив появлением своим нарастающее напряжение: тот самый схоласт в квакерской шляпе и сером в пятнах чернил камзоле, со связкою книг, завернутых в непромокаемую материю, в руке. Голос его звучал слегка смазано, словно бы он переспал и еще не проснулся как следует; кода его, — как я заметил, — казалась такой же грязно-серой и шероховатой на вид, как и его одеяние.