Джефф Вандермеер - Город святых и безумцев

Проницательный наблюдатель заметит, что на картине Лейка стены почты выполнены перекрестной штриховкой мазков белого, наложенных поверх более тусклой, приглушенной белизны. При ближайшем рассмотрении эта белизна распадается на сотни костей — черепов, грудин и ребер, и все они выписаны с поразительной и трогательной деликатностью.

На поверхностном уровне эти образы, безусловно, символизируют прошлое назначение здания. Эта мрачная постройка, которая впоследствии стала Мемориальной почтой имени Восса Бендера, замышлялась как мавзолей капана и членов его семьи, но была заброшена после крушения капанства и преобразована в морг для грибожителей и нищих детей и усыпальницу для них же. Со временем им перестали пользоваться. Все это Лейк точно передает посредством наложения слоев: белизна колонн постепенно сменяется сероватой зеленью, ощерившиеся горгульи понемногу чернеют от отчаяния, а саму штукатурку испещряют лишайники и плесень.

Лейк часто бывал на почте и, вероятно, знал о предыдущем назначении здания. Когда сгорела старая почта и ее перенесли на нынешнее место, в здание, которое само было лишь заброшенным трупом, в городе распространились слухи, что первые клиенты с жадностью открывали свои ячейки и находили в них древние и странно изящные косточки — те самые кости, которые Лейк «вплел» в «ткань» своей картины.

Лейковская трактовка здания превосходно передает психическую и духовную сущность почты. Как написал известный живописец и преподаватель Леонард Вентури:

Возьмите два полотна с изображением одного и того же предмета; от одного нетрудно отмахнуться как от иллюстрации, если в ней доминирует предмет и помимо него она не имеет иного оправдания своему существованию; второе возможно назвать картиной, если предмет полностью растворен в стиле, который сам по себе ценен, и потому вне зависимости от предмета изображения она обладает внутренней ценностью.

Почта Лейка — совершенно очевидно, настоящая картина в понимании Вентури, поскольку ее предмет изъязвлен червоточинами стиля, слоями смысла. — Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.

Лейк жил в самом дальнем от доков и реки Моль квартале, в восточном конце бульвара Олбамут, где он терялся в лабиринте мелких улочек, упорно (а кое-кто полагал, предательски) спускавшихся в чашу долины. Этот лабиринт, где теснились дешевые доходные дома и кафе, полнился писателями, художниками и архитекторами, актерами и престидижитаторами всех мастей. Два года назад здесь была целинная земля на передовой «нового искусства». Вечеринки на улицах тянулись до шести утра, и пахнущий кофе и мятой воздух над столиками каждого кафе полнился шокирующими разговорами о «новом искусстве», которым судьба зачастую предназначала попасть на страницы влиятельных журналов. Но теперь о маленьком чуде прознали прихлебатели и прочие пиявки и начали обсасывать его, переиначивая в безопасную и стабильную «общину». Рано или поздно запах гнили — загнивших идей, загнивших Любовей и дружб, загнившего искусства — погонит настоящих художников заселять новые фронтиры. Лейк надеялся, что и сам отправится с ними.

Квартира Лейка на третьем этаже старого, похожего на улей доходного дома, принадлежавшего легендарной домохозяйке, величаемой то «дамой Туф», то «дамой Труфф» (в зависимости от религиозных предпочтений говорившего), была маленькой студией, заполоненной оранжево-розовыми, шафрановыми и сапфировыми сполохами его искусства: мольберты из березовых веток с ободранной корой, на которых трепетали, пытаясь привлечь к себе внимание, пустые холсты; заляпанный краской табурет; погребенный под скомканными, пахнущими скипидаром рубашками стул; и посреди всего этого, точно остров в осаде, — топчан, заваленный загибающимися по углам акварельными набросками и жесткими от небрежного мытья кистями. Ощущение неистового хаоса приносило ему удовлетворение: его студия всегда выглядела так, будто он только что закончил атаковать какой-нибудь новый жанр живописи. Иногда перед самым приходом посетителя он этот беспорядок слегка усиливал, впрочем не поддаваясь при этом самообману настолько, чтобы над собой не посмеяться.

Вернувшись в квартиру, Лейк запер за собой дверь, бросил в угол трость, смахнул со стула рубашки и сел поразмыслить над письмом. С дальней стены на него смотрели вырезанные из журналов лица, ожидая своего превращения в коллажи для еще не обретшей заглавия, написанной в третьем лице (и опубликованной на средства автора) автобиографии мистера Дардена Кашмира. Коллажи представляли собой квартплату за месяц, и он уже с ними запаздывал. Лейк избегал на них смотреть, точно с каждого на него, неодобрительно хмурясь, смотрел отец.

Может, в конверте заказ? Достав из кармана, он взвесил его на руке. Не слишком тяжелый. Один листок бумаги? В безразличном свете из окна темно-бордовый конверт казался почти черным. В воображении Лейка печать была все так же мерцающе прекрасна, и потому он медлил ее сломать. Неохотно (пришлось усилием воли заставлять пальцы) он сломал печать, поднял клапан и достал лист пергаментной бумаги с алыми прожилками. Слова были отпечатаны на ней золотисто-оранжевыми чернилами, за текстом следовал тот же символ с маской, что и на печати. Он несколько раз пробежал глазами строчки, точно при беглом просмотре мог бы обнаружить нечто сокрытое, какой-то намек на завершение. Но написанное только усугубило тайну:

Приглашение на казнь

Сим Вас приглашают присутствовать

На Арчмонт-лейн, дом 45

В 7:30 вечера 25-го сего месяца

Просьба быть в маске.

Лейк всмотрелся в листок. Маскарад, но ради чего? Подавив приступ смеха, он прошел к балкону и распахнул дверь, впуская свежий воздух. Внезапный гомон голосов снизу, разрозненные шумы уличного движения — пешего, конного или моторных повозок — создавали успокоительное ощущение сопричастности, точно он обсуждал загадочное письмо с целым светом.

Из балконного окна ему были видны: справа — подернутый зеленой дымкой ломоть долины; слева — море красного кирпича и оранжевого мрамора новых доходных домов; впереди белым, золотом и серебром горели шпили и купола Религиозного квартала.

Лейку вид нравился, как напоминание того, что он три года смог прожить в городе, печально известном своей ненасытной жадностью к невинным душам. Да, конечно, известности он не приобрел, зато жив и не сдался. Он воистину получал извращенное удовольствие оттого, что сопротивляется бесчисленным мелким жестокостям города, так как верил, что от этого становится только сильнее. Когда-нибудь он, возможно, возьмет вверх над городом, раз уж город не одержал верх над ним.