Джефф Вандермеер - Город святых и безумцев

— Что замечательно?

Взгляд Шрик сделался холоднее обычного.

— Эта самодовольная, надменная манера художника. Посетителям это нравится, знаешь ли, заставляет их думать, будто они купили работу расцветающего гения.

— А разве нет? — переспросил Лейк. Она что, иронизирует? Он сделал вид, что нет.

Шрик похлопала его по плечу:

— Как бы то ни было, продолжай в том же духе. А теперь давай посмотрим на новые картины.

Лейк прикусил губу, чтобы удержать себя от профессионального самоубийства, и, подойдя к столу, достал два холста, которые неловким, широким жестом развернул.

Вид у галерейщицы стал недоуменный.

— Ну? — наконец спросил Лейк, в ушах у него звенели слова, сказанные вчера вечером Рафф. — Они тебе нравятся?

— Гм? — отозвалась Шрик, отрывая взгляд от картин, точно мыслями где-то была далеко.

В этот момент Лейк нутром прочувствовал истину, которую раньше понимал лишь умом: он наименее перспективный среди многих подопечных Шрик, и ей с ним скучно.

Тем не менее, уже напрягшись перед дальнейшими унижениями, он надавил:

— Они тебе нравятся?

— А, картины?

— Нет… — «Ушная сера у тебя на стенах? — подумал он. — Брюква?» — Да, картины.

Брови Шрик сошлись к переносице, и, бессознательно вторя удалившемуся Библию, она взяла себя за подбородок.

— Они очень… любопытные.

«Любопытные».

— Это руки моего отца, — сказал Лейк, сознавая, что вот-вот ударится в исповедь, одновременно бесполезную и бестактную, словно придаст картинам привлекательности, если скажет, «это случилось на самом деле», это человек, «которого я знаю», и, следовательно, они по-настоящему хороши. Но выбора у него не было, и он ринулся очертя голову: — Он был на удивление неразговорчивым человеком, как, впрочем, большинство ловцов насекомых, но был один способ, которым ему было приятно и удобно со мной общаться, Дженис. Придя домой, он показывал мне неплотно сжатые кулаки, а когда размыкал пальцы, меня ждало какое-нибудь живое сокровище, редкое чудо царства насекомых, сверкающее черным, красным или зеленым, и глаза у отца тоже сверкали. Мягко и с заминкой он называл мне их имена, любовно рассказывал, чем все они разительно друг от друга отличаются и как, хотя он их убивает и часто в тяжелые времена мы их ели, делать это следует с уважением и пониманием. — Лейк уставился в пол. — Он хотел, чтобы я пошел по его стопам, но я отказался. Просто не мог. Я должен был стать художником.

Тут ему вспомнилось, как радость угасла в отце, когда он понял, что сын не последует его примеру. Лейку было больно видеть отца столь одиноким, столь запертым в ловушку своей сдержанности и отшельнической профессии, но знал, что отцу еще больнее. Он скучал по нему, — это было как ноющая боль в груди.

— Чудесная история, Мартин. Просто чудесная.

— Так ты их возьмешь?

— Нет. Но история чудесная.

— Но посмотри, как точно я выписал насекомых. — Он указал на них.

— Действительно. Но дела идут вяло, и у меня нет места. Может, когда другие твои работы продадутся. — Ее тон предостерегал не давить на нее слишком сильно.

Лейк сделал над собой огромное усилие.

— Понимаю. Через пару месяцев я зайду еще.

Приглашение на казнь казалось все более и более заманчивым.

Вернувшись к себе работать над коллажами для мистера Кашмира, Лейк определенно чувствовал себя не в своей тарелке. В дополнение к разочарованию от посещения галереи, он по дороге домой раскошелился на жирную сардельку, которая теперь залегла у него в животе точно еще одна петля кишок. Не помогало и то, что перед глазами у него то и дело, как бы он ни пытался его подавить, возникал человек из сна.

Тем не менее он исправно собрал страницы иллюстраций, которые вырвал из бракованных книг, купленных по дешевке у задней двери «Борхесовской книжной лавки», и принялся кромсать их ржавыми, заляпанными краской ножницами. Идеи для заказов приходили к нему благодаря не озарению, а хладнокровной переработке уже однажды сделанного. Он сознавал, что в последнее время обленился, превращая заказанные ему иллюстрации в буквальные «переводы» и глуша даже проблеск собственного воображения.

Но и это не объясняло, почему, после многочасовых трудов, от которых он время от времени отрывался, чтобы рассмотреть лежавшие на мольберте конверт и приглашение, он опустил глаза и обнаружил, что, тщательно вырезав из гравюры трио танцовщиц, так же осторожно отрезал им головы, а из туловищ наделал звездочек.

С отвращением к самому себе Лейк отшвырнул ножницы и дал загубленным танцовщицам упасть на пол точно экзотическое конфетти. Очевидно, что заказу мистера Кашмира придется подождать искры вдохновения. Тем временем день еще даже не начал клониться к вечеру, а потому он последует совету Рафф и поработает над чем-нибудь своим.

Подойдя к захламленному мольберту, Лейк расчистил себе место, переложив четыре или пять полотен в свалку на кровати, подтащил поближе табурет, достал и наколол чистый холст. И медленно начал мазками наносить на него краску. Несмотря на три года бесконечных заказов, знакомый запах свежей масляной краски бередил чувства, и — что еще лучше — свет из-за спины был резким и ясным, поэтому не было нужды одалживать у дамы Труфф фонарь.

Работая, Лейк не думал ни о сюжете, ни даже о том, как бы получше наложить краски, просто создавал слой за слоем, счастливо ощущая давление кисти на полотно. Масло ему навязала несколько месяцев назад Рафф. В то время он наградил ее надменным, полным сомнений взглядом, так как ее последним подарком были особые краски из смеси естественных пигментов и чернил пресноводного кальмара. Лейк пользовался ими неделю, прежде чем его первые этюды начали тускнеть; вскоре все холсты были так же пусты, как и раньше. Когда они в следующий раз встретились в кафе, Рафф, всегда пытающаяся отыскать хорошее в дурном, сказала, что он может стать знаменитым, продавая «исчезающие картины». Он же швырнул в нее коробкой. По счастью, промахнулся и попал в незнакомца — удивленного и удивительно красивого мужчину по имени Мерримонт.

Однако на сей раз идея Рафф как будто оказалась удачной. Он уже несколько лет не писал маслом и забыл, как легко с его помощью создается текстура, как краски сами себя простраивают. Особенно ему нравилось, как можно накладывать их одну на другую, создавая градации тени. Предположив, что нынешние неприятности преходящи (и что подрамник протянет до более удачных времен), он работал над цветом: изумрудная зелень, малахит, мох, лайм. Он привносил все новые и новые оттенки, пока не добился светящегося, сияющего фона. А потом темно-зеленым начал выводить лицо.

Лишь призыв к вечерней молитве из Религиозного квартала (пять торжественных ударов колокола с башни старого Труффидианского собора) пробудили Лейка из транса. Моргнув, он повернулся к окну, потом снова поглядел на холст. От потрясения и ужаса его пальцы разжались, и кисть со стуком упала на пол.