Марго Ланаган - Лакомые кусочки

Многие попросту назвали бы ее бесстыжей распутницей. А я был только рад, что она не строила из себя недотрогу. Рядом с ней и я перестал стесняться. Теперь я знал, как прогнать смущение, едва оно пробовало высунуть свою белесую одноглазую голову.

И удивила же она меня, Грязная Энни. Я и не подозревал, что девчонки тоже могут такое испытывать. Везет же: их-то желаний ничто не выдает. С виду оно не скажешь, какова девица, горячая или ледышка; только если она извивается под тобой, как Энни, болтает непристойности и вешается на мужчин, тогда да, понятно.

Мы с ней лежали в рыхлой норке из сена, уже почти развалившейся от наших жарких объятий, и оба походили на плоды нечестивого смешения златокудрой деревенской красотки с ежом. Я счастливо смеялся, и Энни тоже хохотала, радуясь моему смеху.

— Клянусь божьей матерью, — сказала она, — ты снаряжен не хуже рослого парня, хоть и карлик!

— Не такой уж я и карлик, всего чуть-чуть ниже тебя, — отозвался я, блаженно улыбаясь. Меня не задели слова Энни, да и ничьи бы не задели — в такую ночь! Даже если Шейкстиг застукает нас, осыплет бранью и высечет кнутом, я и то останусь парить в небесах. Пусть попробует.

В сене было тепло, в самый раз, чтобы лежать голышом, воздух обтекал меня ласковым шелком. Сгустившиеся лиловые сумерки укрыли нас от чужих взглядов. В вышине там и сям сверкали нарядные звездочки, ну да я не против, пускай смотрят на нас. Вокруг неслышно порхали мотыльки. Их крылышки посеребрило сиянием звезд, последними лучами уходящего дня и еще отблесками фонарей Шейкстига, который поторапливал последних стоговальщиков на другом конце поля. Мотыльки плясали низко над землей, будто туман, танцующий туман, — большие и маленькие, как снежинки на ветру. Такое множество их летало, точно сам воздух ожил, переполнившись этими мелкими созданиями, и брызнул ими во все стороны.

Все обрело свой смысл: и девушка, которую я прижимал к груди, и то, что произошло между нами. Я понял, чего не разумел раньше: зачем всякому существу в мире придумана пара, мужчине — женщина, быку — корова, петуху — курица. И самец, и самка должны отдать себя друг другу, чтобы продолжиться на этой земле, а не исчезнуть без следа, терзаясь одиночеством в тюрьме своего тела и духа. Мотылек — и тот льнет к мотыльку. Мотылек к мотыльку… Поглядите, как они трепыхаются, подают друг дружке понятные им одним знаки, заворачивают крошечные усики, радуясь близости.

— Господи, Энни, — прошептал я. — Из чего ты сделана? Сплошные пещеры и огненная лава!

— И верно, — засмеялась она тихонько, чтобы ее не услыхали снаружи и все звуки остались в этом сене, пропитанном негой и благодатью. — Верно!

Насмеявшись, мы притихли. Можно поваляться еще немного, пока подручные Шейкстига не начнут всех созывать, ведь скоро надо возвращаться в приют.

— Погоди-ка, — произнесла Энни. Никогда раньше я не слыхал в ее голосе столько ласки и нежности, девка-то она разбитная и бойкая. — Закрой глаза.

Она сама накрыла мне веки влажными кончиками пальцев, которые до сих пор густо пахли нами и нашими утехами, соками тех мест, что я недавно открыл.

— Эй, ты что задумала? — спросил я. Впрочем, пусть делает что хочет.

— Шш — ш. — Пахучие пальцы вывели у меня на лбу знак, затем другой, третий. Энни рисовала и рисовала.

— Это буквы? Мое имя, что ль?

— Шш-ш. — Она продолжала свое занятие.

— Да пиши, пиши.

— Помолчи, Дот, не то схлопочешь! — проворчала Энни беззлобно, увлеченная выведением воображаемых знаков.

Так она меня усыпила, и во сне я поднялся на ноги, а сено куда-то подевалось. Стоял белый день, на поле было полным-полно стоговальщиков, но все они, и мужчины, и женщины, оказались такими же коротышками, как я. По правде сказать, среди них я даже выделялся ростом и пригожестью. «Дот! — звали они. — Где Дот? Нам нужна его помощь у подводы. А, вот же он!»

От меня ждали того, что обычно делал Шейкстиг — указаний, кому чем заниматься. Я чувствовал всеобщее уважение. Люди внимательно слушали меня и выполняли все приказы. Молодые девушки лукаво стреляли глазами в мою сторону, и кое-кто из женщин постарше тоже. Стоило мне подмигнуть, и любая из них затащила бы меня на сено точно так же, как сегодня вечером я уложил Грязную Энни.

— Пора, Дот! Старик Шейки уже близко, — шепнула она мне в ухо.

Когда я очнулся, поле скрывала тьма, а Энни торопливо подтягивала мне штаны. Шейкстиг набросился на нас, ругаясь и размахивая кулаками. Все слилось в сумасшедшую круговерть: последние взмахи вилами с сеном, крики, кажется, несколько подзатыльников. Потом суета закончилась. Мы с Энни сидели в повозке, прижатые друг к другу так тесно, что вполне могли повторить наши шалости, не опасаясь быть замеченными.

— Что ты со мной сотворила? — промурлыкал я, сидя чуть ли не на коленках у Энни.

— Э-э, не знаешь, как это называется, дурень? — рассмеялась она.

— Да нет, после. Ты гладила меня по лбу, и я уснул.

— Сама не ведаю, — призналась Энни. — В последние месяцы эти штуки просто распирают меня изнутри. Потеха да и только, правда? Тебе понравилось?

— Понравилось? Если б я мог попасть в это место и остаться там навсегда, я был бы счастлив, как король посреди своей сокровищницы.

— Хм-м… Вряд ли.

— Правда-правда, я был бы страшно счастлив.

— Да нет, я просто сомневаюсь, что сумею перенести туда кого-нибудь. Пожалуй, однажды у меня и получится. А пока я могу только показать… — Энни выглядела уставшей и серьезной как никогда. За ее спиной в щелях дощатых бортов повозки мелькали серые камни и придорожная трава.

Бимер склонился надо мной и выпучил глаза.

— Эта покажет кому угодно, — ухмыльнулся он. — Ты ей, она тебе, а если хорошо попросишь, еще и потрется об тебя своим добром.

— Болван! — расхохоталась Энни и пихнула Бимера в плечо. — Мы совсем не про то говорили!

— A-а, ну тогда другое дело, — успокоился он и сел на свое место.

Отец возился с огнем. Возился долго, потом вдруг резко встал.

— Принесу еще дров.

«И чего злится? — недоумевала Лига. — Или чем-то озабочен? Странный он какой-то».

Яркий свет снежного дня хлынул в дом, выстуживая воздух. Отец хлопнул дверью, и внутри опять стало тепло и уютно — уютно оттого, что он ушел. Оставшись одна, Лига сделала глубокий вдох и медленно, осторожно выдохнула. Лишь в такие короткие мгновения она могла побыть наедине с собой.

Уже на следующем вздохе она поперхнулась. Открыла глаза. Ядовитый серый дым извивистыми клубами валил из печи. Ну и смрад! Что за гадость попала в огонь?

Кашель оказался таким нестерпимым, что Лиге пришлось отложить в сторону циновку, которую она плела. Все ее тело сотрясалось в жутком приступе. А потом низ живота пронзила боль, острая, как если бы его проткнули иглой, обжигающая внутренности. Боль опоясала Лигу, скрючила пополам, не давая вздохнуть и откашляться. Перед глазами заплясали искры, но не от огня — в густом дыму его совсем не было видно. Да что же это такое?!