Дмитрий Скирюк - Кукушка

— Нет... Только что...

Парень присел и отбросил одеяло.

— Фью! — присвистнул он. — Слушай, а я знал его! Видел в бою. Дрался как лев! Давно не видал, чтоб так орудовали двуручником. Швейцарец, не иначе.

— Энто потому, что более нет двуручников, — почёсывая брюхо, сказал второй. — Я тоже его знаю. Вроде как он был палачом.

— Палачом? Наверное, это он под старость ушёл на покой. Да... Старая школа! Эй, подруга! Э-эй! — Он снова помахал Ялке рукой. — Сколько ему было? Сорок? Пятьдесят? Больше?

— Не знаю, — ответила она. Мысли её были далеко.

— Крепкий был дядька, дай бог в его годы остаться таким же. Ну ладно. Макс! Берись за руки, отнесём его к остальным. Завтра поутру святой отец отпоёт всех разом, тогда и закопаем.

— А чего это я опять — за руки?

— Не ворчи! Повоюй с моё, потом командуй... Командир нашёлся... Ну, раз-два — взяли!

Они подняли ещё гибкое, не успевшее остыть тело и понесли его в темноту.

Ялка вздохнула, вытерла слёзы, кое-как поднялась сама и подняла кувшин. Ноги её затекли. Она посмотрела на Смитте. Смерть Золтана, казалось, оставила толстяка равнодушным: он остался сидеть, как сидел, только мерно раскачивался, как еврей на молитве, и по-прежнему глядел перед собой.

— Пойдёшь к нам? — сама не зная зачем, спросила она. Смитте посмотрел на неё и вдруг помотал головой.

— Нельзя, — сурово, даже немного наставительно проговорил он, словно не был сумасшедшим, и пояснил: — Они все умерли, но девяти дней не прошло. Ты можешь успеть.

С этими словами он поднялся и тоже ушагал в темноту. Куда он направился, Ялка не знала, но очень надеялась, что не к ним.

Октавия проснулась от холода. Она повернулась на один бок, на другой, села и открыла глаза. И тотчас поняла причину замерзания: Фрица рядом не было.

В последнее время они спали прямо в возке. Взрослым тут места было мало. Музыканты разбили отдельную палатку в стороне, где и расположились с относительным комфортом, а господин Карл Барба переоборудовал для ночлега балаганчик — раздобыл у маркитантов полосу смолёной парусины, обтянул ею крышу и теперь там ночевал, прямо на сундуке со своими куклами. Храп его доносился даже досюда.

Уходя, мальчишка накрыл спящую Октавию своим одеялом, но хитрость не прошла. Девочка пощупала. Соломенный тюфяк был ещё тёплым, Фриц исчез недавно. Поразмыслив, она влезла в башмаки и платье, кое-как зашнуровала лиф и вышла в холод осенней ночи.

И сразу поняла, что зря это сделала.

Снаружи шёл дождь — мелкая морось, отягощенная бесноватым ветром. Не слышно было даже его стука по крыше, только тихий шорох, словно по навесу топали два миллиона тараканьих лапок. По небу плыли облака, луна то пряталась, то появлялась, отражаясь в лужах. Перед девочкой простиралась бескрайняя чёрная равнина, на которой тут и там помаргивали редкие солдатские костры, и только далеко на севере чёрной громадой маячил мятежный город. Октавия поёжилась и полезла обратно. Нашарила среди вещей свой плащик. Стало теплей. Чепец она надевать не стала: ночь и так была темна, а капюшон прикрыл голубые волосы. Напоследок она задержалась и прихватила с собой куклу, чтоб было не так страшно.

Зачем она вышла, Октавия не очень понимала. Фриц мог захотеть воды или пойти до музыкантов — он же всё-таки парень, а у мужчин свои разговоры... В конце концов, он мог просто выйти по нужде. И всё же сердцем, в глубине души Октавия не знала — чувствовала, что мальчишка что-то затевает. Куда ушёл Фриц, было неясно... Впрочем, нет — земля вокруг была не так сильно истоптана, на песке остались отпечатки маленьких башмаков. Скользя и оступаясь, огибая лужи, Октавия двинулась по следам, вниз по склону холма.

Капли падали в лужи и расходились кругами, дробя отражения осенних звёзд. Лагерь испанцев был тих и уныл. Дождь успел всем надоесть до чёртиков, никто не веселился, не пел и даже не пил — все сидели, кто в палатке, кто под фургонным тентом, кто под плетёными навесами, и наружу носа не казали. Редкие полуночники у костров провожали девочку пустыми взглядами. Два или три раза за ней увязывались живущие при лагере собаки, Октавия вздрагивала, поправляла капюшон и ускоряла шаг, и они быстро отставали. Октавия прошла ещё немного, спустилась к реке и тут задумалась. Вряд ли Фриц пошёл по траве или через кусты — тропинки расходились веером, одна вела мимо пристани прямо на холм, где темнели силуэтами фургоны и возы. За последние два дня вода в канале сильно прибыла, пристань грозило затопить, и обеспокоенные торговцы передвинули повозки ближе к вершине холма.

Идти было скользко, холодно и страшновато. Без фонаря и факела дорогу едва можно было разглядеть. Плащ Октавии набух и отяжелел, плетёные кисти задевали землю.

— Не бойся, не бойся, — шептала она деревянному Пьеро. — Мы найдём Фрица, и никто нас не тронет. Видишь? Даже собаки нас не тронули...

В последнее время маленький Пьеро остался не у дел. Господин Карл исправно давал представления, но кнехты требовали сюжетов из своей, солдатской жизни, чтоб там было побольше пьянства, драк, грубых шуток и походов в бордель. Плакса и меланхолик, Пьеро мало подходил для этих сцен. Чтобы кукла не простаивала, итальянец сшил ей чёрный бархатный наряд и впредь велел именовать её Криспино, но девочка уже привыкла к имени Пьеро, к тому же для Криспино роли пока не нашлось, и кукла осталась у Октавии.

Девочка шла, и ею постепенно овладевало странное ощущение, что ночь смотрит на неё сотнями маленьких глазок, трогает мокрыми пальцами и раздевает её душу, словно луковицу, снимая слой за слоем шелуху и постепенно добираясь до самой сердцевины, до нежных зелёных лепестков, уснувших в ожидании весны. Прикосновения эти пугали и настораживали, Октавия крепче прижимала к себе куклу и представляла, как колючий страх, клубком свернувшийся чуть выше живота, собирается в невидимую жилу, тонкий ручеёк, перетекающий в кукольное дерево Чёрного Пьеро у неё на руках, как песок в песочных часах. От этого ей казалось, что кукла боится сильнее, чем она. Это странным образом её успокоило — девочка приободрилась, выпрямила спинку, подняла голову и с новыми силами двинулась вперёд.

И тут ей показалось, что её окликнули по имени. Тихо-тихо, но окликнули. Октавия обернулась и чуть не упала, поскользнувшись в луже, но чья-то рука, возникшая из темноты, поддержала её. С колотящимся сердцем девочка подняла глаза... и изумлённо ахнула.

— Дядя Хорн!..

Тот кивнул и грустно улыбнулся. Чёрная одежда, пелерина и сапоги делали его почти невидимым в ночи, и только белое лицо и такие же волосы выглядели ещё белее — казалось, будто они светятся каким-то внутренним, нетварным светом.

— Я думала, вы не поехали с нами, что вы ушли из «Песколаза»! Что вы здесь делаете? Вы шли за мной, да?