Дмитрий Скирюк - Кукушка

— Ты!..

— Тихо, не шуми. Дай руку, помоги нам влезть...

— Кто там ещё?

— Да девчонка! Увязалась, понимаешь...

— Я не увязалась, мне надо! — пискнула Октавия, увидела девушку и запоздало прибавила: — Ой! Здравствуйте...

Ялка протянула руку, и они полезли внутрь. Солдаты, обделив вниманием повозку, все как один пялились на возвышение, где палач зачитывал приговор. До слуха девушки доносились обрывки фраз: «...означенные гёзы и еретики...», «...лазутчика мятежников...» «...самовольное присвоение...». Травник внимал молча, оставаясь неподвижным. Волосы вокруг его тонзуры взъерошились и торчали во все стороны — у него не было возможности даже поднять руку. Ялка видела, что теперь он смотрит на них, и только на них троих, не отрывая взгляда от повозки. Издалека было не различить выражения его лица. Несмотря на все усилия музыкантов, им всё равно не разрешили подкатить фургон поближе к костру — искры могли подпалить парусиновый верх. И так пришлось распрячь и увести лошадей — те испугались бы огня. Маркитантка за спиной девушки крестилась и тихо шептала молитву.

— Девочка, — непослушными губами произнесла Ялка, не глядя на Октавию, — зачем ты пришла сюда? Здесь не место детям...

— Я... — Октавия запнулась, но нашла в себе мужество продолжить: — Мне велели.

— Кто велел? Этот ваш кукольник?

— Нет, не он.

— А кто?

— Я... не скажу. Потом скажу!

К дровам поднесли факел. Палач обошёл вокруг костра и поджёг дрова с трёх сторон — во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Толпа возбуждённо загомонила и подалась вперёд, все вокруг подпрыгивали и становились на цыпочки. Огня пока видно не было. Белёсый дым пополз в сторону фургона, все начали кашлять, ругаться и вытирать глаза. Ребёнок у Ялки во чреве вдруг толкнул её, и она ухватилась за фургонные дуги. Порез открылся, руку снова начало саднить, на серых досках фургона замаячили тёмные кляксы.

— Отвернись, — потребовала Ялка, ощущая дурноту.

Октавия не отвернулась и не ответила, продолжая смотреть на разгорающийся костёр аутодафе с каким-то странным, недетским упрямством, морщась и оттопырив нижнюю губу, будто выполняла неприятную, но в высшей степени необходимую работу. Носик её подрагивал, она, казалось, вот-вот разревётся, но в глазах читалось что угодно: отвращение, страх — только не любопытство. В этом маленьком человечке будто был железный стержень. «Да что ж это! подумала Ялка. — Если это дитя способно выдержать подобный ужас, стало быть, и я должна... Должна... Господи! А что я должна? Что мне нужно делать? Господи, придай мне сил!»

Она беспомощно огляделась, и в этот миг воздух сотряс ужасный, страшный крик — вопль человека, которого сжигают заживо. Октавия ахнула, закрыла лицо ладонями, отвернулась и спрятала голову в Ялкиных юбках, но через миг-другой обернулась и снова стала глядеть на костёр. По щекам её текли слёзы. У Ялки всё плыло перед глазами. Она почувствовала, как Фриц толкает её в бок, повернулась и увидела, как он что-то говорит, но не расслышала ни звука — между ними словно опустилась прозрачная стена. Во Вселенной не осталось ничего, кроме этого немыслимого крика травника, он словно выключил всё остальное. Мальчишка что-то кричал ей, потом задержал свой взгляд на её раненой руке и вдруг, словно по какому-то наитию, выхватил из-за пазухи свой стилет. Ялка равнодушно подумала, что он, наверно, хочет ударить её, и испугалась, но только на миг, и то — за своё нерождённое дитя. Но Фриц полоснул себя по ладони и выставил руку вперёд жестом, которым издалека гасил свечу. «Кристиан! — прочитала она у него по губам. — Кристиан!»

Камни на его браслете бешено пылали красным. Или это были отсветы костра?..

Если стражники слышали его крик (а был ли крик? — спросила девушка себя и не смогла ответить), то не придали ему значения. И только молодой монах у носилок вздрогнул и вскинул голову. Мгновение он колебался, затем схватил кувшин — как будто для вина — и стал проталкиваться к фургончику. Вокруг все ругались, толкали его локтями, а он упрямо пробивался вперёд. Ялка поняла, что сейчас должно что-то произойти — не может не произойти, и ей снова стало дурно. Снова возникло ощущение пустоты — холодной бездны за спиной, откуда потянуло сквозняком и тленом. Дым ел глаза, она задыхалась. Брат Томас всё протискивался вперёд, брат Себастьян не заметил его ухода, но стоявший у носилок Мартин Киппер вдруг увидел девушку (сегодня он был трезв) — и разглядел её лицо. Ялка увидела, как он пучит на неё свои желтушные глаза, как открывает рот, протягивает руку... и с изумлением глядит на свою грудь, откуда кажет окровавленный железный зуб заточка серого клинка. Миг — и клинка уже и нет, а есть лишь Киппер, оседающий на землю, и стоящий за его спиной Гонсалес, возвращающий меч в ножны. Всё это не заняло и двух секунд. Наивно было думать, будто этого никто не разглядел, но словно какая-то серая пелена накрыла их обоих. Все видели. Никто не обратил внимания. «Второе дерево», — подумала Ялка. «Именем Лиса, amen», — прочитала она по губам маленького испанца; лик его был одухотворённым и почти восторженным, на костёр Мануэль даже не смотрел.

Пузырь звенящей тишины вдруг сомкнулся и лопнул, ворвавшись в уши людским гомоном, треском поленьев и ужасным, запредельным криком.

Травник горел. Рубаха, вымазанная маслом, превратила его на несколько мгновений в жуткий пылающий факел, а затем облетела чёрными хлопьями, как листва с осенних деревьев, оставив его обнажённым. «Давай-давай! Гори в огне!» — орали солдаты. Кто-то подпрыгивал, чтобы лучше видеть, кто-то, наоборот, опустился на колени и молился. Где-то с другой стороны костра пьяно и визгливо хохотала женщина. Оранжевые языки пламени лизали травнику ноги, цепь не давала упасть или сделать шаг, он рвался, бился головой о столб, разрывая мышцы, выворачивая суставы — и непрерывно кричал, кричал, кричал! Он призывал Бога и сыпал проклятиями, ругался и молил своих палачей на всех языках, пока наконец не осталась только одна фраза, будто травник растерял все другие слова. Ялка сперва не могла разобрать, что он кричит — за гулом толпы ей показалось, что это какое-то заклятие на тарабарском южном наречии, но после нескольких раз внезапно она поняла.

«Яд и пламя! — кричал он. — Яд и пламя!!! Яд и пла-амя-а!»

Аутодафе... Сожжение живьём... Безумнее, ужаснее картины трудно вообразить! После всех этих дождей дрова были сырые. Холодный ветер относил дым в сторону — осуждённый даже не мог задохнуться и хотя бы этим облегчить свою участь... Смотреть не было сил. Не смотреть — тоже не было сил.

Фриц сжал руку девушки в своей, раненую ладонь пронзила боль.

— Сделай что-нибудь! — прокричал он ей в лицо, для чего ему пришлось приподняться на цыпочки. — Сделай что-нибудь: он же умирает!!!