Мэри Стюарт - Хрустальный грот

Все шло так, как я задумал. Я видел Игрейну на коронации, тихую, собранную, прямую как стрела, с опущенным взором и такую бледную, что если бы я не видел ее накануне ночью, то поверил бы в правдивость ее выдумки. Я никогда не переставал восхищаться женщинами. Даже обладая волшебной силой, невозможно прочесть их мысли. Будь она герцогиня или потаскушка, женщине нет нужды учиться притворству. Наверное, то же можно сказать о рабах, живущих в страхе, и тех животных, что инстинктивно маскируются, меняют облик, чтобы спасти себе жизнь. На протяжении всей долгой, ослепительной церемонии она сидела словно восковая свеча, которая в любое мгновение может оплавиться и упасть. Позже я заметил, как, поддерживаемая своими дамами, она выходила из шумной толпы, в то время как блестящая процессия направилась к пиршественному залу. А еще позже, посреди пира, когда кувшины с вином уже совершили не один круг, Горлойс незаметно покинул зал вслед за парой других мужчин, вышедших по зову природы. Назад он не вернулся.

На взгляд того, кто знал правду, Утер, возможно, выглядел не так убедительно, как Игрейна, но если откинуть усталость, вино и дикое возбуждение в предчувствии того, что должно было произойти, он сыграл свою роль достаточно правдиво.

Мужчины вполголоса говорили о ярости, охватившей короля, когда он обнаружил исчезновение Горлойса, и его гневные клятвы отомстить обидчику, как только разъедутся вельможные гости. Если его гнев и был чуть сильнее, а угрозы звучали чересчур жестоко по отношению к герцогу, чьей единственной виной было желание защитить собственную жену, то король и раньше был достаточно несдержан, и окружающие посчитали это в порядке вещей. И такой яркой была ныне Утерова звезда, таким ослепительным было великолепье коронованного Пендрагона, что Лондон простил бы ему и прилюдное изнасилование. Народ бы еще подумал, простить ли Игрейну за то, что отказала своему королю.

Итак, мы прибыли в Корнуолл. Гонец хорошо справился со своим заданием, и весь путь мы покрыли за два дня и одну ночь, меняя лошадей после каждых двадцати миль бешеной скачки. Лагерь Утеровых войск мы нашли в оговоренном месте — в нескольких милях от Геркулесовой Иглы, у самой границы Корнуолла — и узнали, не знаю уж как это удалось Игрейне, что она с горсткой доверенных людей укрылась в Тинтагеле, а ее супруг, забрав остальных воинов, пришел в Димилиок, откуда призвал жителей Корнуолла собраться на защиту своего герцога. Он уже знал, что войска короля стоят у его границы, но, без сомнения, полагал, что они станут ждать прибытия короля, и, верно, даже не подозревал о том, что король уже здесь.

В лагерь мы въехали скрытно, под покровом сумерек и направились не в королевскую ставку, а в шатер одного из военачальников, на которого можно было положиться. Кадал был уже на месте; он поехал впереди нас, чтобы приготовить одежды, в которые я хотел обрядить нас, и дождаться сообщения от Ральфа из Тинтагела — мол, время настало.

Мой план был достаточно прост той простотой, что часто приносит успех. Немалую роль в нем играла привычка Горлойса с первых дней своей женитьбы, если предоставлялась возможность, приезжать ночью — из Димилока или другой своей крепости — повидаться с женой. Полагаю, среди солдат ходило слишком много шуток о страсти старого герцога к юной супруге, так что Горлойс взял себе в обычай (Ральф рассказал мне о нем) приезжать тайно и проникать в замок через потайную дверь, спрятанную так, что, не зная дороги, к ней было почти невозможно добраться. Мой замысел заключался в том, чтобы просто переодеть Утера, Ульфина и меня и выдать себя, если нас увидят, за Горлойса, его спутника и слугу, приехавших в Тинтагел на ночь. Ральф устроит так, чтобы самому стать на страже у потайной двери, он же должен был встретить нас и провести потайной тропой. Игрейне предстояло убедить Горлойса — от него исходила наибольшая угроза — не приезжать к ней в ту ночь и отпустить всех своих дам, кроме Марсии. Ральф и Кадал условились между собой о том, какие на нас будут одежды: корнуэльцы выехали из Лондона в ночь пира в такой спешке, что оставили часть своего багажа, и в брошенных ими сундуках мы без труда отыскали попоны с гербом Корнуолла и даже один из хорошо знакомых всем военных плащей Горлойса с двойной серебряной каймой.

Последнее известие от Ральфа обнадеживало: время настало, ночь выдалась достаточно темная, чтобы укрыть нас, и достаточно ненастная, чтобы большинство людей сидело у очага. Мы выехали после наступления полной темноты — четыре никем не замеченные тени выскользнули из лагеря. Оставив наши боевые порядки, мы галопом понеслись к Тинтагелу, и только взор, обостренный подозреньем, способен был уловить, что вовсе не герцог Корнуэльский с тремя спутниками спешит домой к своей жене. Утерову бороду мы заранее подкрасили под седину, к тому же половину лица и уголок рта ему закрывала повязка, чтобы объяснить некоторую странность в его голосе, если бы королю пришлось вдруг заговорить. Опущенный низко капюшон плаща, что было естественно при таком ненастье, затенял его черты. Он был стройнее и более крепкого сложения, чем Горлойс, но скрыть это не составило труда; на руки, выдававшие в нем молодого, а не старого человека, мы надели ему латные рукавицы. Ульфин вполне мог сойти за Иордана, Горлойсова слугу, которого мы выбрали потому, что он более остальных был похож на Ульфина лицом и сложеньем. Я же облачился в одежды Бритаэля, друга и военачальника Горлойса: Бритаэль был старше меня годами, но голоса наши были похожи, и я неплохо говорил на корнуэльском диалекте. К тому же мне всегда легко удавалось подражать чужим голосам. Моим делом было отвечать на вопросы, если таковые возникнут. Кадал не переодевался; он должен был ждать нас с лошадьми у стен и в случае нужды стать нашим гонцом.

Нагнав короля, я произнес ему на ухо:

— До замка осталось меньше мили. Сейчас мы спустимся к берегу. Ральф будет там, чтобы нас провести. Мне лучше ехать впереди.

Король кивнул. Даже в неверной летучей темноте мне показалось, я вижу лихорадочный блеск его глаз.

— И не гляди так, — добавил я. — Иначе тебя никогда не примут за Горлойса, у которого за плечами много лет супружества.

Он рассмеялся, а я повернул свою лошадь и поехал впереди, осторожно выбирая дорогу на изрытом кроличьими норами склоне, среди кустов, по осыпям, спускаясь в узкую лощину, ведущую к морю.

Лощина, которой мы спускались, была на деле большим оврагом, промытым протокой, стекавшей к морю. В самом широком месте в ней было не более трех шагов в ширину, к тому же она была такой мелкой, что лошади могли перейти ее где угодно. В конце лощины вода падала с низкого утеса на черную береговую гальку. Мы ехали гуськом по узкой тропе, ручей журчал далеко внизу слева от нас, а по правую руку вверх уходил поросший кустарником склон. Поскольку ветер дул с юго-запада, а лощина была глубокой и тянулась почти строго на север, мы были защищены от бури, но наверху свистели ветра и мимо нас на тропу то и дело падали обломки веток. Даже если забыть о крутизне каменистой тропы и темноте, наш путь был нелегок; лошади, встревоженные бурей и исходившим от нас троих напряженьем — невозмутимый как скала Кадал сидел в седле как влитой, но ему, впрочем, не было нужды проникать в замок, — нервничали и дико косили, показывая белки глаз. Когда в четверти мили от моря мы повернули к ручью и заставили коней перейти его вброд, моя лошадь, ступавшая впереди, прижала уши и заартачилась, а когда я хлестнул ее и уже за ручьем галопом послал вверх по узкой тропе, из тени кустов выступила темная мужская фигура. Лошадь стала как вкопанная и поднялась на дыбы так, что мне показалось, будто вот-вот рухнет назад и подомнет меня под себя.