Мэри Стюарт - Хрустальный грот

Когда я закончил, он заглянул мне через плечо:

— Что это у тебя в центре?

— Маридунум, — с удивлением ответил я. — Видишь, вот мост, здесь река, это — дорога через рынок, а ворота казарм вот тут.

— Я это вижу. Но я не просил тебя рисовать твой город, Мерлин. Я сказал: твою страну.

— Весь Уэльс? Откуда мне знать, что находится за горами на севере? Я никогда не заезжал так далеко.

— Я тебе покажу.

Он отложил дощечку и, взяв заостренную палочку, стал чертить в пыли, объясняя свой рисунок. Из-под его руки постепенно выходил большой треугольник, охватывавший не только Уэльс, но и всю Британию и даже дикие земли за Великой стеной, населенные варварами. Он показывал мне горы и реки, дороги и города, Лондон и Каллеву, селенья и городки, тесно сгрудившиеся на юге, вплоть до городов и крепостей у конца паутинок-дорог — Сегонтиума, Каэрлеона и Эборакума, и города, расположившиеся вдоль самой Великой стены. Он говорил обо всем этом как о единой стране, хотя я мог бы назвать ему имена королей, правивших в дюжине упомянутых им мест. Я запомнил все это лишь из-за того, что произошло потом.

Вскоре, когда настала зима и звезды рано проступали на небе, Галапас поведал мне об их названиях и о силе каждой из них и о том, как можно составлять звездные карты точно так же, как мы составляли карты городов и дорог. Двигаясь по небу, говорил Галапас, звезды творят музыку сфер. Сам он был несведущ в музыке, но, узнав, что Олвена научила меня играть, помог мне построить арфу. Оглядываясь назад, я думаю, что поделка у нас получилась грубая, к тому же небольшая — с остовом и передней колонкой из красного ивняка с берега реки Тиви и струнами из волоса, выдернутого из хвоста моего пони. По словам Галапаса, у арфы принца должны быть струны из золотой и серебряной проволоки. Но, пробив дырочки в медных монетах, я смастерил из них крепления для струн, а из полированной кости — ключ и колки, затем вырезал на деке сокола, моего побратима, и решил, что инструмент у меня получился лучше, чем у Олвены.

И правда, моя арфа была столь же певуча, сколь и ее, с тем же сладким шепчущим голосом, который словно ткал мелодии из воздуха. Хотя Диниас давно оставил меня в покое, считая себя воином, а меня — сопливым клириком, арфу я все же хранил в пещере. Я не стал бы держать во дворце хоть сколько-то для меня ценную вещь, если не мог запереть ее в своем сундуке, а арфа для этого была слишком велика. Дома музыкой мне служило щебетание птиц в ветвях груши, да и Олвена по-прежнему пела еще иногда. А когда молчали птицы и ночное небо лучилось морозным светом, я прислушивался к музыке звезд. Но так никогда ее и не слышал.

Но однажды, когда мне было уже двенадцать лет, Галапас сам заговорил о хрустальном гроте.

Всем известно, что при детях о самом важном зачастую просто не говорят. Наверное, ребенок инстинктивно распознает, что есть вещи слишком большие, слишком значительные для его лет, не обсуждая их, но храня их в памяти, он питает их своим воображением, пока они не разрастаются до размеров чрезмерных и гротескных, так что в результате могут стать питательной почвой для волшебства, равно как и для кошмаров.

Так случилось и с хрустальным гротом.

Я никогда не рассказывал Галапасу о том, что мне довелось там пережить. Даже самому себе я не решался признаться в том, что видел иногда в игре света и пламени. Это — сны, убеждал я себя, воспоминания, добытые из самых глубин памяти, пустые домыслы, наподобие голоса, рассказавшего мне о Горлане, или видения яда в абрикосе. И, обнаружив, что Галапас никогда не упоминает внутренний грот, что бронзовое зеркало завешено всякий раз, когда бы я ни входил в пещеру, я и сам молчал о нем.

Однажды я приехал к Галапасу зимним днем, когда дорога от мороза сверкала и звенела, а мой конь выдыхал носом пар, будто самый настоящий дракон. Конь бежал резво, вскидывая головой и натягивая удила, и как только я повернул от леса вверх по долине, сорвался на легкий галоп. В конце концов я перерос пони своего детства, добрую молочно-белую лошадку; теперь же я гордился моим маленьким сивым уэльсским коньком, которого назвал Астером.

Есть порода уэльсских горных пони, выносливых, стремительных и очень красивых, с точеной узкой головой, маленькими ушами и крепкой изогнутой шеей. Стада диких пони издревле бродили среди холмов Уэльса, в прошлом эти пони скрещивались с лошадьми, которых римляне завезли с Востока. Астера поймал и объездил мой кузен Диниас; Диниас гонял его как мог последние несколько лет, а затем бросил лошадку ради настоящего боевого коня. Попал ко мне он непослушным, со множеством дурных привычек и разорванным ртом, но после привычной мне мелкой тряски он, казалось, не шел, а стлался, и стоило ему преодолеть свой страх передо мной, оказался привязчив как собака.

Давным-давно уже я соорудил для своего пони убежище на зиму. Подножие скалы, в которой скрывалась пещера Галапаса, почти скрывалось в зарослях боярышника, в самую чащу этих зарослей мы со стариком натаскали камней и сложили из них небольшой загон, задней своей стороной упиравшийся в скалу. Обложив его стены сухими ветвями и настелив ими крышу, я принес внутрь пару охапок папоротника, так что импровизированное стойло получилось не только теплым и прочным, но и незаметным для чужих глаз. Потребность хранить в тайне наши встречи была еще одной темой, которую мы никогда не обсуждали открыто. Я догадался и без подсказок, что Галапас по-своему помогал мне избежать участи, уготованной для меня Камлахом, поэтому — хотя со временем я получил большую свободу действий — я принимал все меры предосторожности, чтобы не допустить разоблачения, изобретая бесчисленное множество причин для своих отлучек и отыскав с дюжину различных тропинок, ведущих в долину.

Я завел Астера в загон, снял с него седло и уздечку, повесил их на колышек, затем бросил ему корм из седельной сумки и, заложив вход толстой ветвью, быстро пошел к пещере.

Галапаса дома не было, но ушел он совсем недавно, о чем свидетельствовали угли, тлевшие в жаровне у входа в пещеру. Я поворошил их, пока не заплясали язычки пламени, а затем устроился с книгой поближе к теплу. Мы не договаривались в тот день о встрече, но времени у меня было предостаточно, так что я не стал выгонять мышей, а просто какое-то время мирно читал.

Не знаю, что заставило меня внезапно отложить книгу, именно в тот день изо всех дней, когда я оставался один в пещере, чтобы, пройдя мимо завешенного зеркала, заглянуть в расселину, через которую я пытался убежать пять лет назад. Я говорил себе, что мною движет лишь любопытство, желание узнать, действительно ли она такова, какой я ее помню, или, быть может, хрусталь, подобно моим видениям, — лишь плод моего воображения. Каковы бы ни были мои побуждения, я быстро взобрался на уступ и, опустившись на четвереньки, заглянул внутрь.