Мэри Стюарт - Хрустальный грот

Однажды я спросил Моравик, которая вечно ворчала из-за вони и блох, почему она позволяет волкодаву спать в каморке. Не помню, что она мне ответила, но, хоть об этом не было сказано ни слова, я понял, что собаку пускают сюда для того, чтобы она лаем предупредила нас, если ночью кто-то попытается проникнуть в комнату. Сердик, разумеется, был не в счет: завидев его, пес не только не поднимал шума, а даже радостно стучал по полу хвостом и безропотно уступал ему место на тюфяке. До некоторой степени Сердик служил здесь ту же службу, что и пес, — помимо всего прочего. Моравик об этом никогда не заговаривала, поэтому я тоже молчал. Считается, что ребенок всегда спит крепким сном, но еще тогда, будучи совсем мал, я нередко просыпался среди ночи и лежал совершенно неподвижно, глядя за окно на звезды, поблескивающие в переплетенье ветвей груши, словно яркие серебристые рыбки, запутавшиеся в темной сети. То, что происходило между Моравик и Сердиком, не значило для меня ровным счетом ничего, разве что я сознавал, что конюх помогал охранять меня ночью так же, как кормилица стерегла меня днем.

Моя одежда хранилась в деревянном сундуке, стоявшем у стены. Сундук был очень старый, с филенками, расписанными сценами из жизни богов и богинь; думаю, его когда-то привезли из самого Рима. Сейчас рисунки затерлись, а краска была вся в трещинах и в патине и местами осыпалась, но на крышке еще можно было разглядеть смутные, словно тени, линии, складывавшиеся в сцену, что разыгрывалась будто в пещере: здесь были бык, мужчина с ножом и еще кто-то, державший в руке сноп колосьев, а в верхнем углу, почти совсем затертая, виднелась фигура, опиравшаяся на посох; вокруг ее головы простирались во все стороны лучи наподобие солнца. Изнутри сундук был обит кедром, и Моравик, сама стиравшая мне одежду, убирала ее в сундук, перекладывая сладко-пряными травами из сада.

В спешке отбросив крышку так резко, что та ударилась о стену, кормилица достала лучшую из двух моих приличных туник — зеленую с красной каймой, крикнула, чтобы ей принесли воды. Одна из служанок тут же прибежала с кувшином да еще получила нагоняй за то, что расплескала воду на пол.

Задыхаясь, снова явился тучный слуга, чтобы поторопить нас — за его усердие на него же и накричали, — но через мгновение меня уже волокли вдоль колоннады, а затем провели под большой аркой в главную часть дома.

Зал, в котором король принимал гостей, представлял собой длинную высокую комнату с полом, выложенным белыми и черными каменными плитами; в центре его помещалось мозаичное изображение бога, у ног которого присел леопард. Мозаику испещрили царапины и шрамы — слишком часто по ней волоком тащили тяжелую мебель, сделало свое дело и то, что по ней постоянно и безжалостно стучали тяжелые сандалии. Одна стена зала открывалась в колоннаду; в ближнем ко входу ее конце зимой прямо на плитах пола разводили костер, обложив кострище крупными булыжниками. Пол и стены вокруг этого варварского кострища почернели от копоти. В дальнем конце зала несколько ступеней вели к возвышению, на котором стоял большой трон моего деда, а рядом кресло поменьше — для его королевы.

Дед сидел на троне, по правую руку от него стоял Камлах, а слева сидела королева Олвена. Она была его третьей женой: годами моложе моей матери, темноволосая, молчаливая и довольно простодушная девушка с молочно-белой кожей и косами до колен, которая умела петь, словно птичка, и отлично вышивать, но более ничего. Мать, думаю, одновременно и любила, и презирала ее. В любом случае вопреки всем ожиданиям они вполне сносно ладили между собой, и я слышал, как Моравик говорила, что жизнь матери стала намного легче после того, как год назад умерла вторая жена короля Гвиннета. Не прошло и месяца после ее смерти, как место на супружеском ложе короля заняла Олвена. Даже если бы Олвена, сталкиваясь со мной, осыпала меня тумаками и насмешками, как это делала Гвиннета, я все равно, наверное, полюбил бы ее за пение, но она всегда была добра ко мне, хотя ее рассеянную безмятежность, казалось, ничто не в силах было поколебать. А когда король отсутствовал, новая королева учила меня музыке и позволяла играть на своей арфе до тех пор, пока я не научился сравнительно точно выводить мелодию. Она говорила, что у меня есть слух, но мы оба знали, что сказал бы король, узнай он о ее потворстве, поэтому держали ее доброту и наши уроки в тайне даже от моей матери.

Теперь она не замечала меня. Никто не обратил на меня внимания, за исключением моего кузена Диниаса, стоявшего на ступенях подле кресла Олвены. Диниас был незаконнорожденным сыном моего деда от рабыни-наложницы. Это был крупный мальчик семи лет с волосами, такими же рыжими, как у его отца, и с таким же вспыльчивым нравом. Он был довольно силен и совершенно бесстрашен и пользовался благосклонностью короля с того дня, когда в возрасте пяти лет без разрешения оседлал одного из коней своего отца — горячего гнедого трехлетку, который пронес его через весь город и сбросил, ударившись грудью об ограду. Король собственноручно выпорол Диниаса, а потом наградил кинжалом с позолоченной рукоятью. С тех пор Диниас претендовал на титул принца — по крайней мере среди остальных детей во дворце — и относился к другому бастарду, то есть ко мне, с полным презрением. Сейчас он смотрел на меня ничего не выражавшими глазами, но его левая рука — та, которую не мог видеть король — сделала оскорбительный жест, а потом безмолвно и выразительно рубанула вниз.

Я задержался в дверях; кормилица одернула на мне тунику сзади и легонько подтолкнула меня в спину между лопаток:

— Иди. Выше голову. Он тебя не съест… — И, будто опровергая свои слова, тут же загремела амулетами и забормотала молитву.

Большой зал был полон. Многих из собравшихся я знал, но было также несколько чужаков, которые, очевидно, приехали сегодня. Их предводитель сидел по правую руку от короля в окружении своей свиты. Да, это был тот самый крупный черноволосый мужчина, которого я видел на мосту. Я узнал окладистую бороду, нос, похожий на клюв хищной птицы, и могучие плечи, закутанные в алый плащ. По другую руку от короля, но не на самом возвышении, а на ступенях, ведущих к нему, стояла моя мать с двумя своими дамами. Меня порадовало, что одета она по-королевски: длинное сливочно-белое одеяние ниспадало до самого пола прямыми ровными складками, словно было выточено из свежего молодого дерева. Волосы она не заплела, и теперь они темными струями окутывали ее плечи и спину. Поверх платья был наброшен голубой плащ с медной застежкой. В ее неподвижном лице не было ни кровинки.

Меня настолько одолевали собственные страхи: жест Диниаса, безучастное лицо и потупленные глаза матери, молчание собравшихся в зале людей и гулкая пустота побитой мозаики, по которой мне предстояло пройти, — что я даже не осмелился взглянуть на своего деда. Все еще никем не замеченный, я сделал шаг вперед. Внезапно король хлопнул обеими руками по подлокотникам трона, словно ударила копытами лошадь, вскочил на ноги и яростно оттолкнул тяжелое кресло, процарапавшее дубовые доски возвышения.