Джон Норман - Рабыня Гора

Он оставил меня стоящей на коленях и пошел обследовать окрестности лагеря. Вскоре вернулся, знаком велел мне встать и идти за ним. К лагерю подошел с песней, колотя по щиту древком копья.

В ответ послышались приветственные возгласы. Встречали его по-царски. Видно, он у них главный. Из лагеря высыпало множество мужчин, бросились к нему с криками, объятиями, хлопали по спине, смеялись. Я испуганно стояла позади. У входа, что расчищали в колючей изгороди днем, робко, не смея приблизиться, стояла длинноногая Этта – мечта а не женщина. Наконец он знаком разрешил ей подойти. Она бросилась к нему, сияя от радости, упала на колени, положила голову на его ноги. Он отдал кому-то щит, копье и шлем. Вымолвил слою – и она вскочила, он схватил ее на руки, властно, как собственность, и она поцеловала его – так, будто безраздельно принадлежала ему. В жизни не видела такого поцелуя. Сквозившая в женщине чувственность потрясла меня до глубины души. Так целуют любовника, но не просто любовника – так целуют того, кому принадлежат всецело.

Он рассмеялся, отстранил ее. А потом все повернулись ко мне.

Обнял бы он меня, как только что обнимал ее! Поцеловал бы так, как ее целовал! От ревности мутилось в глазах. И тут я с испугом обнаружила, что все взгляды устремлены на меня.

Мужчины и девушка сгрудились вокруг Я стояла выпрямив спину. А они ходили вокруг, смотрели оценивающе, обменивались комментариями. Кровь бросилась мне в лицо. Откровенно разглядывают, обсуждают – как животное. Среди комментариев, судя по тону, попадались и не вполне лестные, и совсем уж скептические. Больше всего ранил смех. В то время я, несмотря на строгую диету и усиленные упражнения, еще не довела свое тело до идеальных форм, Да и стоять правильно тогда, наверно, не умела. Стояла прямо, но, пожалуй, слишком уж неподвижно, прямо застыла – ни малейшего движения, чуть дышала, ни плечом не поведу, ни головой, а ведь такое едва различимое глазом движение и рождает ощущение живого, трепетного тела, выдает затаенную чувственность. Но в основном, думается мне, недостатки мои можно было бы свести к психологическим тонкостям – к каким-то скрытым, почти подсознательным барьерам, которых человеку не слишком проницательному ни за что не распознать, едва уловимые оттенки выражения лица, которыми и определяется манера держать себя. Взрастившая меня цивилизация отвергает первенство биологических законов, отрицает животное начало в человеке, отчаянно бьется, чтобы подавить в нем врожденные инстинкты. Я выросла в обезумевшем мире, где даже сексуальность внушает подозрения. Проще говоря, как достойная дочь своего мира, к мужчинам и сексу я оставалась равнодушна. За последние несколько лет мне к тому же внушили, что мужчины точно такие же, как я, что различий между женщинами и мужчинами не существует. Так почему же тогда среди мужчин Гора я кажусь себе такой маленькой и хрупкой, почему дрожу, чувствуя на себе их руки? Среди земных мужчин – умная, прелестная, очаровательная – я себе такой не казалась, их прикосновения вызывали во мне не дрожь, а раздражение, их докучливые руки я запросто отталкивала прочь. Оттолкнуть горианцев я не смела – накажут. Наоборот, даже себе в этом еще не признаваясь, жаждала их рук, их объятий. Я думаю, тогда во мне еще не проснулась женщина – потому и не произвела я особого впечатления на соплеменников моего властелина. Что такое мужчины, что они могут сделать со мной – тогда я не знала. Не знала, какие мучительные страдания могут они причинить, как умеют поставить на колени. Не ведала, что такое мужское начало, и женского начала в себе тоже не ощущала. Как и у большинства девушек с Земли, моя чувственность дремала, подавленная и глубоко запрятанная.

Лишь здесь, на планете Гор, рядом с моим повелителем, со временем до меня начало доходить, что существует на свете удивительный, прекрасный мир – мир опыта, на этой планете вовсе не запретный, что, ведомая женским своим естеством, я войду в этот мир – только осмелиться бы стать самой собой! Но боялась я зря. Осмеливаться мне не придется. Не придется принимать решений. Ни ханжества, ни ложной скромности таких, как я, горианские мужчины терпеть не станут. Хочу я или нет, меня заставят быть тем, что я есть на самом деле.

Ох и вышучивали же воины моего властелина неказистый его трофей! Он, хохоча, то и дело набрасывался на них, пихал, толкал. Девушка улыбалась, держа его за руку, целовала, тянула от меня прочь. И вот все они отвернулись и ушли в лагерь. Я осталась одна. От злости с ума сходила. Мною пренебрегли, меня отвергли! Просто в голове не укладывается! Камни кололи ноги, в ветвях играли солнечные блики. Руки сжались в кулаки. Да кого корчат из себя эти варвары? Я – первая красавица младшего курса, а то и всего своего престижного женского колледжа. Ну, может быть, если не считать одной старшекурсницы, антрополога Элайзы Невинс. Мы соперничали изо всех сил. Но она – всего лишь антрополог, а моя специальность – английская словесность, и я – поэтесса. Вспомнилась облаченная в бурый балахон ослепительно красивая шлюха с умными горячими глазами. Дыхание перехватило. Да, в мире, где есть такие женщины, ни Джуди Торнтон, ни Элайзе Невинс красотой никого не поразить. Потом, гораздо позже, я узнаю, что таким, как мы, цена здесь – медный тарск, ну, может, чуть больше или чуть меньше.

Я вошла внутрь изгороди и встала на колени. Мне нужна защита, мне нужна еда. Только бы приютили – все, что захотят, сделаю. Шестом с набитыми на нем крючьями кто-то подтянул обратно отодвинутую было часть высокой плотной изгороди. Брешь за моей спиной закрылась. Я осталась в лагере – с этими мужчинами, с этой девушкой.

И вот я здесь уже два дня. Стоя на коленях, остервенело раздуваю угли в жаровне. Искры сыплются дождем, обжигают тело. Я размахиваю над углями обрывком жесткой кожи. Из жаровни торчит какая-то железная рукоятка.

Какой только черной работы не пришлось мне переделать и в лагере, и за оградой!

Удовольствия мне это не доставляло.

И огонь разводить приходилось, и помогать готовить пищу, и еду разносить, и наливать мужчинам пагу – гоняли, как служанку. И уносить остатки трапезы, и кубки чистить, и посуду мыть, и мусор убирать, и зашивать одежду. Однажды, недовольная моей работой, Этта заставила распороть швы и переделать все заново. Как это ни унизительно, но пришлось научиться стирать. Стоя на коленях у ручья, я оттирала на камнях, полоскала одежду. За изгородью собирала ягоды, таскала охапки хвороста. За пределами лагеря меня сопровождал кто-нибудь из мужчин. На Земле я принадлежала к довольно высоким общественным слоям. Сколько себя помню, всегда в нашем доме служили горничная и кухарка. Лет с пятнадцати я уже почти на равных со взрослыми отдавала им распоряжения. Я не из тех, кто привык к черной работе, до сих пор прислуживать мне не приходилось. Это – для других женщин, для низших классов. Но здесь, в лагере, я помогала Этте готовить, мыть, шить, выполняла самую унизительную работу – прислуживала мужчинам во время трапезы. Может быть, для Этты в этом ничего особенного и нет. Не знаю, какого она происхождения. Судя по одежде – низкого. Но Джуди Торнтон это не подходит. Я – девушка утонченная. Я пишу стихи. Иногда, когда никого из мужчин не было поблизости, я отказывалась помогать Этте. Не говоря ни слова, не споря, она, нахмурившись, выполняла работу сама. Но в присутствии мужчин я делала все, что она прикажет. Мужчин я боялась.