Мирей Кальмель - Песнь колдуньи

Пятидесятилетний великий приор Оверни, самый старший член ордена, был еще на удивление крепок. Высокий, мускулистый, с умным усталым лицом, он обладал даром легко подчинять себе людей и умело этим пользовался. Однако ему в конце концов надоело юлить и притворяться. Машинально он пригладил бородку «клином», на восточный манер, потом залпом выпил кубок ореховой настойки. Налил себе еще глоток, но поставил кубок на стол рядом с письмом, которое никак не мог закончить, — боль и раздражение мешали сосредоточиться.

Со стены, лишенной всяких украшений, распятый Христос благословлял его, бросая на него рассеянный взгляд умирающего. Его комната, слишком большая и слишком пустая — вся меблировка состояла из письменного стола, двух неудобных курульных кресел [7] Особое кресло без спинки с х-образными ножками, выполненное, как правило, из бронзы и слоновой кости. , скамьи и сундука — своим аскетичным убранством не отличалась от комнат остальных госпитальеров, проживавших на этом же этаже. Джем со своими женами, компаньонами и слугами жил этажом ниже в окружении роскошных вещей и восточной мебели, которую перевозили за ним с места на место. Контраст был разительным. Но Ги де Бланшфора это больше не заботило.

Он встал из-за стола и открыл окно, выходящее на близлежащие горы. Больше, чем когда-либо, он нуждался в глотке горного воздуха. До него донесся звон колокольчика. Всмотревшись, он увидел на склоне горы Пое стадо овец. Аромат чабера и других трав, принесенный теплым ветром, ласкал его ноздри. Он вздохнул, ощутив умиротворение. Испытывая к принцу некое подобие симпатии, он не одобрял его образа жизни — вероятно, это следствие ненависти, которую приор всегда испытывал к мусульманам. Однако великий приор был вынужден признать, что принц Джем, в отличие от своего жестокого отца, был намного образованнее и умнее многих его приспешников.

Мысли Ги де Бланшфора обратились к Филиберу де Монтуазону, от которого давно не было вестей. Приора мучил подспудный страх, что он не вернется. Филибер де Монтуазон всегда был ему верным товарищем, но за те два года, которые он охранял принца Джема, доверие к нему приора стало не столь безграничным, хотя оснований для этого вроде бы не было. Какие-то мелочи: похотливый взгляд, брошенный на ягодицы турецкой рабыни, жадный — на драгоценный камень, которыми любил обильно украшать свои одеяния принц. Мелочи, да, но они вынуждали признать, что Филибер де Монтуазон изменился. Он знал, что до вступления в ряды госпитальеров на Родосе де Монтуазон вел беспутную жизнь. Но разве он сам в юности не испробовал всех удовольствий, которые только может дать жизнь, прежде чем внять призывам Господа и подчинить свою жизнь желанию, оказавшемуся сильнее всех прочих, — защищать Церковь и христианскую религию в самых опасных местах земли, никогда не опуская знамени, не прося пощады, не помышляя об отступлении или сдаче в плен?

Не так давно он пришел к выводу, что у Филибера де Монтуазона появились иные жизненные цели. Разумеется, Ги де Бланшфор мог бы себе в утешение вспомнить о многочисленных пузатых прелатах с кольцами на всех пальцах, которые служат Господу, не забывая удовлетворять свою похоть, или о Шарле Альмане, командоре этого комтурства, должность которого не мешала ему быть содомитом. Можно ли после всего этого упрекать Филибера де Монтуазона в том, что он поддался развращающему влиянию атмосферы, в которую попадал каждый, кто общался с этим турком? Гарем принца, собранный из рабынь, свезенных со всех концов Средиземноморья, сам по себе был призывом к пороку. Вот уже в течение двух лет их жизнь мало чем отличалась от жизни придворных при государе — бесконечные менестрели, танцоры и жонглеры сменяли друг друга, если только не устраивались какие-нибудь иные развлечения, к примеру, охота. Судя по всему, Филибер де Монтуазон не устоял. И не он один, Ги де Бланшфор это знал, но остальные не прошли его, великого приора Оверни, школы. Не говоря уже о родственной связи между ними, о которой никто, включая Филибера, не подозревал. Приор сердился на де Монтуазона за то, что тот оказался не достойным его привязанности и нарушил данные Господу обеты. Послушание. Целомудрие. Бедность. Приходилось признать очевидное: рано или поздно Филибер де Монтуазон снимет с себя монашеский сан. Однако пока великий приор не допускал мысли, что он может предать, потому со спокойным сердцем отправил де Монтуазона в качестве посредника к Жаку де Сассенажу.

На прошлой неделе Шарль Альмань, обеспокоенный тем, что посланец долго не возвращается, написал своему племяннику Барашиму и попросил предоставить в их распоряжение его замок Рошшинар. В ответном письме Барашим выразил свое согласие приютить госпитальеров. Как только турок обезоружат, Джема переправят в Рошшинар.

Ги де Бланшфор вернулся к столу и взял свой кубок.

«Черт возьми! — мысленно выругался он, прислушиваясь к дергающей боли в щеке. — Эта хворь терзает тело похуже иного клинка!»

В дверь постучали, когда он полоскал горло, чтобы избавиться от противного гнилостного запаха, исходящего изо рта.

— Войдите, — сказал он, выпив то, что оставалось в кубке. Странно, кто мог беспокоить его в столь ранний час?

У него перехватило дыхание, когда в комнату вошел не кто иной, как Филибер де Монтуазон.

В дорожной грязи с ног до головы, с черными кругами под глазами, с заросшим щетиной изможденным лицом, он казался тенью себя прежнего. Ги де Бланшфор, в один момент позабыв о всех своих опасениях на его счет, бросился к нему:

— Во имя всех святых, Филибер, ты ли это?

— Кости точно мои, насчет плоти не уверен… Ну конечно, я, — нашел в себе силы пошутить шевалье, обнимая приора.

Одежда шевалье была очень грязной, однако Ги де Бланшфор похлопал его по спине и отдернул руку, услышав стон. Зная, как стойко его товарищ переносит боль, он всерьез обеспокоился, тем более что только теперь заметил пятна свежей крови на камзоле — на рукаве и на груди.

— Боже мой! Ты ранен!

Вместо ответа Филибер направился к письменному столу, на котором увидел бутылку. Он поднес ее к губам и залпом осушил наполовину. Ги де Бланшфор нахмурился, но ничего не сказал. Филибер де Монтуазон поставил бутылку на место и вытер рот рукавом.

— Прости, — сказал он, падая на кресло, с которого только что встал Ги де Бланшфор, — зато теперь мне будет намного легче рассказывать.

Ги де Бланшфор подошел к нему, явно встревоженный.

— Покажи мне руку.

— Ничего серьезного, просто рана открылась, когда я зацепился за ветку.

Ги не оставил ему выбора — взял со стола стилет и разрезал ткань.

— Рана гноится, и надо отнестись к этому серьезно, — сказал он тотчас же.