Павел Ганжа - Дети Земли

Влезть в шкуру мастера эпистолярного жанра Никиту заставило некое неосознанное побуждение, проснувшаяся интуиция, запретившая ему прикидываться жертвой землетрясения или иных катаклизмов. Несмотря на то, что версия под названием "пострадавший от землетрясения" была на порядок ближе к истине и казалась наиболее простой и верной, а также не сулила разбирательств по поводу просроченного разрешения на пребывание в стране. По прошествии времени Селин убедился, что интуиция оказалась права. Турецкие чиновники гораздо легче воспринимают ударившихся в беспробудный пьяный загул русских туристов, чем их же, но пострадавших от землетрясений, преступных посягательств, заболеваний и прочих неприятностей, которые могут подстерегать отдыхающих на обетованном берегу Малой Азии. Что вполне объяснимо – в отличие от заболевших, ограбленных и тем более понесших физический и моральный ущерб от стихийных бедствий туристов, загульные пьяницы не требуют никаких компенсаций и возмещения вреда. А нарушив сроки пребывания, вообще ведут себя тише воды, ниже травы, смотрят заискивающе и норовят "позолотить ручку". Если бы Никита объявил себя жертвой землетрясения, то обязательно стал бы объектом пристального внимания турецких властей. С прогнозируемыми последствиями в виде бесконечных медосмотров, комиссий, претензий и прочая. А как тут прикажете объяснять почти трехмесячный провал в памяти? В лучшем случае его бы депортировали, а в России поставили на учет к психиатру. А в худшем мытарили бы в Турции до морковкиного заговенья. Поэтому Селин не рыпался. И особенного внимания османских бюрократов не удостоился.

Парочка медицинских работников его все же осмотрела, но бегло и ненавязчиво. Несколько часов заняла процедура передачи Селина на руки представителю российского консульства. Ждали, когда привезут документы из отеля (его землетрясение не затронуло, разрушению подверглись в основном ветхие частные строения в предгорных районах) и из полиции. А на следующий день, дав показания, подписав кучу бумаг и спешно собрав вещи, Никита уже вылетел домой.

И понеслось…

Встреча с потерявшими покой и сон родными, обнимания, поцелуи, слезы, расспросы, набеги ликующих приятелей, вечеринки в честь счастливого спасения, навязчивая забота о здоровье… и прочие акции, которые обычно сопровождают появление в миру считавшегося пропавшим человека. Молодого, коммуникабельного, имеющего родных, близких и друзей. Найдись пропавший без вести одинокий старый бука, едва ли вокруг него началась бы такая кутерьма. А обремененного многочисленными родственниками и знакомыми хорошего человека (или не совсем человека, что, впрочем, окружающим не известно) круговерть праздничных мероприятий по поводу его возвращения просто утомила. Селин даже втайне порадовался, что не успел обзавестись спутницей жизни, со всеми вытекающими. Точнее, в данном случае – набегающими родственниками с ее стороны.

Первые два дня дело обходилось закадычными дружками и употреблением горячительного с тостами: "за чудесное спасение!" и "где наша не пропадала!". А затем прибыли и активно подключились к процессу ликования мать с сестрой. Количество употребленных спиртных напитков временно снизилось, а количество слез, поцелуев и причитаний возросло. Наряду с качеством питания. Версию о беспробудном загуле на островах поведанную турецким чиновникам для матери, сестры и прочих лиц женского пола Никита подкорректировал. Не хотел настолько "приукрашивать" себя и свои хмельные подвиги, тем паче, что они являются лишь фантазиями. Но и правду не рассказать. Поэтому втюхивал им историю о том, что во время морской экскурсии случился шторм, яхта сломалась, и они застряли на одном безлюдном острове. Провианта хватало, жили – не тужили, а затем их подобрали местные рыбаки. Друзьям же и приятелям Селин выдавал полный вариант "турецкой" версии.

Через неделю сестра и мать уехали, получив клятвенные заверения, что в Турцию Никита больше ни ногой, и вообще заграницу в ближайшее время ни-ни…

Мать, словно почуяв неладное, порывалась остаться, но Никита убедил ее, что с ним абсолютно все в порядке и теперь уже точно ничего не случится. Убедил не до конца, поскольку ему было твердо обещано, что через месяц-другой она непременно возьмет отпуск и снова приедет.

После отъезда родных снова потекла череда друзей, коллег и знакомых, стремящихся отпраздновать спасение и спрыснуть сие мероприятие огненной водой. Ромка Приходько и Сашка Филатов вообще не вылезали у него из дома. Каждый вечер как штык.

На работе, куда Никита не соизволил заявиться, прониклись ситуацией, растрогались, шеф предоставил ему две недели за свой счет плюс к и так затянувшемуся отпуску, а коллеги поочередно устраивали набеги на квартиру Селина. Им тоже пришлось выдавать подкорректированную историю без темы "загула", дабы не уронить лавровый венок "спасшегося страдальца". И не заиметь лишние проблемы по поводу необоснованного прогула. Селин и не подозревал, что у него столько товарищей, приятелей и подружек. Немножко возгордился от собственной популярности. Его даже приглашали на местное телевидение – рассказать об ужасах курортного отпуска, но Никита счел предложение перебором и вежливо отказался. Одно дело травить байки за рюмкой водки, а другое – с экрана телевизора. Не ровен час, заинтересуются… компетентные органы. И замаячит перспектива персонального койко-места в спецлечебнице или продвинутом институте…

Единственным ощутимым плюсом этой кутерьмы было то, что она полностью захватила Никиту и не давала предаваться продолжительным и горьким размышлениям, требующих выбора из двух диагнозов: либо уверовать в собственную "нечеловеческую" природу и ждать, когда на кожу начнет заменять зелено-коричневая чешуя, либо подозревать себя любимого в серьезных психических отклонениях.

Несколько раз под воздействием алкоголя накатывало снежной лавиной желание рассказать близкой душе (…вот хотя бы Петровичу, до чего понимающий мужик, и наливает своевременно, когда нутро просит…) о пережитом – увиденном в пещере, но не получалось. Пока язык работал, что-то сдерживало, запрещало откровенничать, а когда внутренние моральные запреты рушились с грохотом, то обломками засыпало и вербальный аппарат. Посредством языка и гортани донести до "собеседников" нечто внятно уже не представлялось возможным.

Еще денька три минуло. В суете и застольных беседах, основанных на принципах всеобщего взаимоуважения. Что неоспоримо хотя бы потому, что на вопрос "ты меня уважаешь?" перманентно давался лаконичный утвердительный ответ. Так же как и на встречное аналогичное вопрошание. И будущее казалось неопределенно туманным, понятным и малооблачным.