Александра Сергеева - Цветы в Пустоте

　　 — Милый, — Лилео, отвлекая его от анализа собственных ощущений, ласково потрепала его за щёки. — Мы решили, что ты просто обязан нам что-нибудь сказать, а то ведь мы до сих пор так и не слышали твоего голоса тут, снаружи, и это, конечно, ужасно невежливо с нашей стороны — так и не дать тебе сказать ни словечка за все эти дни. Но я уверена, что твой голосок понравится нам и здесь.

　　 Он устало поднял на неё глаза: его левая нога в том месте, где в иллюзии с зеркалами ему отрубило осколком ступню, болела нестерпимо остро, и ему всё ещё казалось, что он может видеть несуществующую лужицу крови под ней, продолжавшую увеличиваться. Логично, что у него не было абсолютно никакого желания разговаривать. Всё, чего он хотел бы — это снова упасть в беспамятство. Или, быть может, глоток воды для начала. И… душ? Да, всё это было бы просто замечательно.

　　 — Ну же! — Лилей, теперь сидевший на коленях справа от него, совсем не ласково схватил его за лицо и насильно заставил его открыть рот. — Скажи что-нибудь!

　　 — Лапочка, — уговаривала Лилео.

　　 — Живо, — нажимал Лилей.

　　 — Солнышко, ну что же ты, порадуй своих крёстных фей, — не сдавалась Лилео.

　　 — Не то нам придётся заставить тебя кричать и тут, — продолжал Лилей.

　　 — Будь хорошим мальчиком, — добавили они хором.

　　 И при этом обоим, разумеется, прекрасно было известно о том, что его даже не нужно заставлять. Если бы им просто вздумалось у него что-нибудь спросить напрямую — и он бы ответил, не мог бы не ответить, он вынужден был бы сдать им всё: подробный план корабля Паука, технологию взлома правительственных сайтов, технику запретной магии, прочтённую им когда-то по чистой случайности. Он бы вынужден был выдать им абсолютно любую информацию, которой была забита его многострадальная голова, потому что информация эта у него из головы не имела свойства удаляться, даже если была ему не нужна; и эти двое были достаточно умны и достаточно опытны, чтобы с помощью этой информации захватить власть во множестве галактик. Но дело было именно в том, что они никогда его ни о чём не спрашивали: они знали, что он не может не ответить на прямой вопрос, но никогда этих вопросов ему не задавали. Только в его собственном разуме, именно тогда, когда отвечать как раз было необязательно. Может быть, они считали, что так будет… веселее.

　　 — Пожалуйста, — выдохнул он. — Пожалуйста, не будите меня…

　　 И только после этого он упал в сон без сновидений.

　　 Последнее, к его величайшему сожалению, было явлением крайне недолговечным.

　　 Шаги давались тяжело.

　　 Очень, очень тяжело, но ему нужно было двигаться, непременно двигаться вперёд. Руки постоянно затекали, но совсем опускать их тоже было нельзя — иначе он гарантированно свалится. Падать определённо не хотелось: справа от него бушевало бесконечное море огня, изредка для острастки лизавшее подушечки его пальцев на вытянутой для баланса правой руке и подпалившее ему край правой штанины, слева неистовал ледяной буран, из-за которого левая рука и левая половина лица были сплошь синие, замороженные, и управлять этой стороной было ещё труднее, чем правой.

　　 И он шёл босиком по возвышавшемуся над двумя бездонными пропастями лезвию, которое истончалось с каждым шагом.

　　 Как это случилось с ним? Сильвенио не помнил. Он знал только, что шёл так уже достаточно давно. Должно быть, целые годы, потому что изначально он, насколько ему было известно, шёл по широкой железной плите, а теперь то, что осталось от этой плиты, безжалостно резало ему ноги. Остриё лезвия вонзалось в его босые ступни тем глубже, чем дальше он продвигался, и густая серебристая кровь уже давно отмечала его путь. С правой стороны лезвия кровь мгновенно высыхала и либо застывала на железе жуткими бурыми разводами, либо испарялась и добавляла в воздух свой отчётливый узнаваемый привкус. С левой стороны кровь замерзала, не успевая даже добраться до того уровня лезвия, ниже которого из-за бурана ничего уже разглядеть было нельзя, а иногда, повинуясь беспрерывно мечущемуся между двумя сторонами ветру, кровавые испарения справа снова превращались в жидкость, стоило им попасть под порывы холодного воздуха, и оседали на его лице и одежде хаотичными тёмными брызгами. Ветер, к слову, кажется, считал своим любимым занятием мешать Сильвенио идти всеми доступными способами: бил в лицо, обдавая поочерёдно жаром и холодом, подсекал под колени, толкал со всей силы влево и вправо, и Сильвенио удерживался до сих пор только благодаря тому, что приучился уже за время жизни на пиратском корабле держать равновесие даже в таких невыносимых условиях. Боль в разрезанных ногах грозила вскоре лишить его сознания, и неизвестно, почему этого не произошло до сих пор; правая сторона его тела была обезвожена, и даже пот, до того покрывавший каждый миллиметр кожи с этой стороны, уже давно высох и теперь напоминание о нём осталось лишь в виде липнущей к телу одежды; левая сторона его тела перманентно сотрясалась дрожью и была уже нечувствительной, ухо и рука с той стороны готовы были в любой момент отвалиться, как уже отвалился недавно мизинец на ноге, когда эрландеранец неосторожно решил отдохнуть хотя бы немного.

　　 Никогда в жизни ему так сильно не хотелось заплакать. Кажется, он и плакал, потому что никого вокруг в обозримом пространстве не наблюдалось: он был в этом Аду совершенно один на этот раз. Но плакал бесслёзно и беззвучно — слева слёзы уже давно образовали ледяную корку от глаза и до подбородка, справа слёз просто не осталось, а горло — горло чудовищно расцарапывали изнутри и холод, и жажда, с одинаковой силой.

　　 Но ему всё равно приходилось идти дальше. Ему необходимо было двигаться вперёд, потому что сзади на него неотвратимо надвигалось облако чернильной тьмы. Всего две вещи он знал сейчас наверняка: ему было ни в коем случае нельзя позволить тьме себя захватить, но и умирать, малодушно сбросившись куда-нибудь в сторону — нельзя было тоже, потому что и в том, и в другом случае его ждало нечто, что было хуже смерти. Кто-то — кто, интересно? — определённо проверял его, это говорили все его инстинкты, и этому кому-то, очевидно, важен был совсем не результат. Сильвенио и сам понимал, что у него нет ни единого шанса когда-нибудь дойти до безопасного места, и тем бессмысленнее был его путь, однако что-то подсказывало ему, что тому, кто его проверяет таким образом, важно само его стремление, важно посмотреть, будет ли он бороться или же сдастся, и если сдастся — то он не очнётся уже больше никогда, ни в одном из миров, ни в одной из реальностей, а если нет… то кто знает, что тогда? У него была только эта бессмысленная, нелогичная, глупая надежда, и отчего-то казалось, что если он предаст эту надежду и позволит себе умереть сейчас, то лишится не только будущего, но и прошлого, и его имя канет в забвение навсегда.