Андрей Круз - Рейтар

Закашлялся и заорал от боли в боку. Выругался, сплюнул на землю огромный сгусток пыли. Наглотался. Открыв флягу, напился жадно, плеснув туда чуток лейб-драгунского вина, для утоления жажды.

— Нет, сидеть нельзя здесь, слабею, — пробормотал. — Надо куда-то к людям идти, иначе издохну.

«А зачем тебе жить-то?» — спросил вдруг чей-то голос в голове.

— Зачем? — злобно переспросил я, адресуясь к неведомому голосу. — А затем, что пока князюшка Орбель Второй эту землю топчет, я тоже поживу. Мне полусотни пехоты мало для мести, их кровь даже землю на могиле не напитает, не то что жажду мою. Поэтому я выживу. А князь — нет.

«Ну-ну», — хихикнул бредовый голос.

— Отвали, — отмахнулся я.

Попытался замотать себя бинтом по бокам. Когда затягивать начал, аж заорал от боли, но потом вроде как чуть-чуть и полегчало. Поймал за повод Голубку, хрипя и ругаясь, вскарабкался в лейб-драгунское высокое седло. Она вроде взбрыкнуть решила, покрестила задом, заиграла, но я цука ей дал поводом, а в ухо прошептал ласково:

— Тихо, дуреха, тихо. Не потянет Кузнец меня, ты повези чуток.

И выловив из кармана жилета кусок сахару, протянул его на руке вперед. Изогнув шею, Голубка аккуратно взяла угощение с ладони мягкими губами, захрумтела. Кузнец на свист пришел, без затей дал себя за повод взять. Так вот и поедем.

Труднее всего оказалось оставаться в сознании. Видел вокруг все в полусне, все время норовя завалиться на конскую шею. Звон в ушах, круги перед глазами. Потом вдруг кровь носом пошла, да так, что испугался, сумею ли ее вообще остановить. После этого еще слабее стал, память временами отказывать начала. То вроде в одном месте едем, то в другом уже. Опаску совсем потерял, выбрался на проезжую дорогу степную, так по ней и шли шагом. Когда сзади копыта застучали и загремели тележные колеса, даже головы не повернул, все равно уже было. Да и сил отбиваться не осталось, кто бы там меня не догнал.

— Эй, вольный человек, — послышался немолодой, но зычный голос сзади. — Далеко ли собрался?

Пришлось все же остановиться и лошадь развернуть, раз уж в спину мне никто не выстрелил. За мной стояло с десяток фургонов, запряженных парой лошадей каждый, а за некоторыми из них в поводу шли еще и жеребята. На облучке переднего фургона сидел черноволосый бородатый человек в ярко-красной рубахе, с длинным кинжалом у пояса, а за ним, чуть укрывшись в тени, сидела женщина, тоже темноволосая, с прикрытым наполовину лицом, на которое падали из-под платка седоватые пряди, смотревшая на меня огромными черными глазами.

— А, господа веселый народ, — через силу усмехнулся я, увидев зингар. — По делу я собрался, по делу.

— А остались ли у тебя дела-то, взводный? — спросил зингар с сомнением. — Мы вот по земле вашей проехали, ни одного живого не видели. Да для тебя это и не новость, видать. Примешь помощь, а?

— Что хочешь за нее? — спросил я прямо.

Зингары не злодеи, они меня даже умирающего сейчас грабить не станут, это грех для них смертный, но без своего интереса другим людям помогают редко. Вот и человек в красной рубахе сказал:

— Гнедого отдашь?

И указал на Кузнеца.

— Кобылу отдам, вот эту, — я похлопал Голубку по шее. — Если лейб-драгунское клеймо с нее сведешь.

— Нам, зингарам, на коне клеймо, что на собаке блоха — на раз куснуть, — засмеялся тот. — А мы к морю собираемся, к свободным городам. По пути тебе? Если по пути, то ложись в фургон, старика сейчас позовем, он лечить умеет. Договорились на кобылу.

— Вот так, девочка, недолго дружили, — попрощался я с лошадью.

Шли зингары к морю неторопливо, аж две недели. Посты княжеских солдат, разошедшиеся по земле Вольных, останавливали их редко и без особого интереса, больным во втором фургоне интересовались еще меньше. Что они с клеймом Голубки сделали, я понятия не имею, но на трофейную кобылку внимания тоже никто не обратил. Зингары, одним словом.

На ночь останавливались на бивак, жгли костры, готовили еду, пели песни. Меня, не ленясь, из фургона выносили, укладывали к огню поближе. Врачевал старик звероватого вида, поивший какими-то травами и подносивший ко мне руки, отчего в теле зажигался светлый и приятный огонь, от которого уходила боль. Боль из ран, а та боль, которая в сердце, становилась все черней и черней, наливаясь гноем прямо в мозгу, душа и не давая жить.

Однажды Ар, зингар в красной рубахе, подсел ко мне, лежащему на кошме возле костра, сказал:

— Так нельзя, вольный человек. Я же умею в душах читать, ты ради мести жив остался, а сам себя убиваешь. Так ни мести не исполнишь, ни себе не поможешь.

Я промолчал, стиснув зубы. Он на мою реакцию никакого внимания не обратил, усмехнулся только.

— Забыл, вольный человек, на что мы с тобой договорились? Не только в свободный город привезти тебя, но и на ноги поставить. А как мы поставим, когда ты себя сам с них сбиваешь. Старый Орби тебя лечит, силой делится, а ты силу эту все на горе свое изводишь. Так ты меня, Красного Ара, болтуном в людских глазах выставишь, пообещал, мол, а не сделал. Ладно, не буду мешать, лежи, думай. На вот, выпей.

Он отстегнул с пояса обшитую кожей флягу, протянул мне. Я отвинтил крышку, нюхнул. Что-то спиртное, с запахом и цветов, и ковыля, и полыни, словно даже степью пахнет.

— Что это?

— Наше, зингарское, чужакам не наливаем обычно, — засмеялся он и добавил: — Травы здесь разные, да виноградное вино крепкое. Хлебни от души, хотя бы этим меня порадуй.

Пожав плечами, приложился к горлышку. Обожгло, словно огнем плеснуло в нутро, но как-то даже приятно стало. Закружилась голова, ярче костер засиял. Словно даже музыка, которую молодой кудлатый гитарист играл у костра, стала звонче и хрустальней.

— Видал? — улыбнулся Ар, забирая флягу. — Иди в фургон спать, вольный, утро вечера мудренее. Потом поговорим.

Мне помогли подняться, подвели к фургону.

— Спи, вольный человек, — шепнул почти в самое ухо женский голос, я так и не понял, чей именно.

Кошма подо мной превратилась в ковер-самолет, но не так, страшновато переворачиваясь, как бывает у впервые напившегося вина юнца, словно норовя его поставить вверх ногами, а словно теряя вес, взлетая над душистой ночной степью, в которой горели зингарские костры и наперебой пели цикады.

«Ты куда это собрался?» — вдруг спросил ехидный голос в мозгу.

«Уйди, зараза» — отмахнулся я от голоса.

Кошма куда-то летит, темная земля уже совсем далеко внизу. Даже костер виден как крошечная одинокая звезда на бескрайнем черном небе.

«Не бойся» — вдруг сказал голос, любимый и нежный. — «Мы с тобой».

— Ты? Здесь?

— А разве здесь плохо? — спросила жена, усаживаясь на траву.